Вирсавия

А забвение переходит в прощение. Скоро ты станешь угощать его за твоим столом.

Но он как бы не слышал.

Плоть на Фамари пропадает. Она ходит в твоем доме как тень, Авессалом. Помнишь ли ты, как вожделенна она была и красива? Сестра твоя Фамарь?

И она помолчала в ожидании ответа, а лук в ее руках был натянут для выстрела.

Нельзя просто ждать случая, Авессалом! Мы сами должны создать случай, который нам нужен!

Подними плечи! — сказал он. И лук выше на пядь!

Тут Вирсавия пустила стрелу, и полетела стрела со свистом, и пробила глаз львиной шкуры.

Потом она опустила лук, и тогда только руки ее и пальцы задрожали, и она зажмурилась.

Авессалом.

Он ничего не сказал, но она чувствовала теплоту его тела, он, избранный, стоял позади нее, так близко, что она ощущала его дыхание и жар его взгляда, а когда в ворота повеял легкий ветерок, она услышала, как тяжелые волоса Авессалома заколебались, зашелестели, она чуяла запах его кожи и потного пояса на чреслах.

Авессалом!

Один-единственный шаг назад — и она оказалась бы в его объятиях.

И он наконец прикоснулся бы к ней, и она оперлась бы плечами о его грудь.

Всего один короткий шаг.

Но когда она все-таки сделала этот шаг, когда в конце концов не совладала с собою и то ли как бы споткнулась, то ли как бы отпрянула назад, все произошло совершенно не так, как она со страхом и вожделением это себе представляла.

Он поднял ладони свои, и прижал к ее плечам, и оттолкнул ее от себя, будто мертвый предмет, будто незачем ей искать опоры, будто плоть ее внушала ему неприязнь и отвращение.

Он отверг ее.

И она бросила лук на землю и оборотилась к нему, пыталась увидеть его и не могла, лишь смутно различала его черты, волнующаяся завеса тьмы пала на ее глаза, рот наполнился пеною, горло свело судорогой. И в изумленной беспомощности она потянулась к лицу его, к этому лицу, которое внезапно как бы утратило все приметы и сделалось гладкой поверхностью, пустым зеркалом, и она вцепилась в эту поверхность скрюченными, напряженными пальцами, ногти оставили глубокие борозды в коже его и плоти. И он не воспротивился этому, подставил свое лицо, будто готов был принести его в жертву ради нее, и, только когда уже не мог более терпеть и решил, что она достаточно наказала его, он перехватил ее запястья и отстранил ее, кровь текла по лицу и в глаза, а он все держал Вирсавию, пока тело ее не расслабилось и из глаз наконец-то не хлынули слезы.

Отвергнутая царица.

Так они стояли несколько времени, растерянные и испуганные, неведомая сила швырнула их в эти обстоятельства, быть может, то было священное волнение, и обоим теперь надлежало ощупью возвратиться к началу и самообладанию, но в конце концов он отпустил ее и отступил на два шага, а потом медленно отошел к львиной шкуре, чтобы отвязать ее и свернуть, движения у него были твердые и размеренные, как всегда, и, если бы не кровь на лице, никто бы не догадался, что случилось с ним нечто диковинное или роковое.

Вирсавия же бегом устремилась к царскому дому. И велела подать воды, она должна была вымыться дочиста, раз, и другой, и третий омывала она глаза свои и губы, скоблила руки свои и ногти, терла их друг о друга, как будто происшедшее между нею и Авессаломом оплеснуло их обоих нечистым потоком, у нее была мочалка из иссопа и льняное полотенце, и она не перестала мыться до тех пор, пока кожа ее не забыла Авессалома и не начала гореть как опаленная огнем.

Затем она призвала к себе Шеванию: настала пора отдать в жертву Корвана, павлиньего голубя. Пусть Шевания отнесет клетку к священникам и скажет, что это царицын голубь.

Но Шевания медлил.

Ты же так любила его, осторожно сказал он.

Он смешной и глупый, отвечала Вирсавия. И старый. Если я не принесу его в жертву, он в скором времени умрет от старости.

Никогда не видел я птицы красивее, сказал Шевания. И тебе будет недоставать его песен.

Он не поет. Он воркует, и только. Когда царь Давид был молод, у него была птица, которая умела передавать звук меча на точиле и пение тетивы.

Она сказала это, как бы желая просветить его: дескать, бывают птицы для любых мыслимых надобностей и случаев, но Корван не та птица, какая нужна ей теперь.

Он — жертва всесожжения? — спросил Шевания.

Да. Жертва всесожжения.

А потом она добавила:

И жертва обетования. Необходимые молитвы я сотворю сама, в одиночестве.

И когда Шевания пошел прочь, прижимая голубя к груди, будто хотелось ему защитить птицу и неким таинственным образом сохранить ее для Вирсавии, тогда Вирсавия тотчас вознесла молитву Господу, она воздела руки свои и повернула их ладонями вверх, как обыкновенно делал Давид, и попросила, чтобы постигло Авессалома то, чего он заслуживает, чтобы никоим образом не был он избран или был избран так, как павлиний голубь Корван; она закрыла глаза и сказала: он лжив и ненадежен, никогда не полагайся на него, он ядовитая змея, обернувшаяся посохом.

Авессалом же пошел к царю Давиду, ведь одному из сыновей должно было спросить его: пойдешь ли с нами на стрижение овец? И царь ответил, как отвечал последние десять лет:

Нет, я остануть в моем городе.