Вирсавия

Шевания молча стоял обок Вирсавии, под мышкою он держал киннор, он никогда не входил к царю без киннора, хотя потребность в музыке его возникала все реже, как видно, он полагал, что маленький этот киннор дает ему право находиться подле царя.

Ты тоже был помазан на царство, напомнила Вирсавия. Оба вы были избраны и помазаны.

Да, сказал Давид. Помазание против помазания.

Но мое помазание было моложе и священнее, нежели его.

Народ не желает другого царя, кроме Давида, упрямо продолжала Вирсавия. Хорошо бы тебе выйти в город и показаться народу. Праздников воцарения, и нового года, и новомесячия недостаточно, должно бы тебе говорить с людьми, и ездить на муле по улицам, и угощать бедных из твоих собственных рук.

Она говорила с большою горячностью и убеждением.

Тогда они забудут Авессалома, сказала она. Он померкнет, как луна перед солнцем!

Ты не знаешь народа, сказал Давид. Я же знаю народ так, будто он весь происходит от семени моего.

Никто не имеет любви народа, кроме как ты, сказала Вирсавия.

Народ не может испытывать любовь. Такую любовь, что связывает мужей с женами, отцов с сыновьями, братьев с сестрами. Нет, народ чужд любви. Можно завоевать пыл народа, но не его любовь.

И на это у Вирсавии не было ответа.

Но Давид обратился к Шевании:

На чьей ты стороне, Шевания? Мой ли ты отрок в сердце твоем или Авессаломов?

Сначала Шевания как будто не понял вопроса, лицо его оставалось расслабленным от изумления и неведения, и царь повторил: чьим певцом, чьей щебечущей пташкой ты бы предпочел быть?

Тут щеки Шевании как бы схватило судорогой, губы втянулись между зубами, и он закусил их до крови, он не мог выдавить из себя ни слова, пал на землю и обхватил руками колени царя, будто не было у него иной опоры в рушащемся мире, бедный бородатый отрок средних лет плакал так, что вовсе не владел уже собственным голосом: из груди его рвался стон и крик, который для Вирсавии звучал пугающе и неестественно, по-мужски глухо и вместе по-детски пронзительно.

Но Давид погладил его по волосам, потрепал по щеке тыльной стороною руки и подумал: да, я вполне мог этого ожидать, так он и должен был ответить на нелепый мой вопрос.

Когда Шевания наконец успокоился, Давид сказал Вирсавии, говоря тихо, и медленно, и задумчиво:

Помнишь ли ты маленького Авессалома? Он всегда был один против братьев своих. Авессалом — и все остальные.

Да. Авессалом — и все остальные.

Когда они играли своими луками, он предпочитал меч. А когда они приносили мечи, он оставлял их и без помех предавался стрельбе из лука.

Как Вирсавия могла это помнить? Когда Авессалом был ребенком, она тоже была маленьким ребенком, очень маленькой девочкой в Гило!

Да, отвечала она, я на удивление отчетливо вижу его в моей памяти. Иногда он делал смотр войску братьев, он был их предводителем, брал воображаемые крепости и побеждал воображаемых врагов!

Да, это удивительно.

Да. Удивительно.

Но в тот же вечер, сразу после вечерней трапезы, когда Мемфивосфея отнесли в его покой и когда Вирсавия распорядилась изготовить для него носилки с ручками, носилки, где бы он мог есть и спать, жить и умереть, — в тот же вечер Шевания пошел к Ионадаву и рассказал все, что было сказано между ним и Вирсавией и царем; это Вирсавия в тревоге своей послала его к Ионадаву. Он единственный друг, нельзя оставить его в стороне, сказала она, будет только правильно и справедливо, если он узнает о нашем небольшом разговоре с царем.

А Ионадав тотчас пошел к Авессалому.

И Авессалом решил, что нельзя ему более ждать своего времени; из тех, кого он знал, Давид был не только самым милосердным, но и самым беспощадным человеком, пусть же теперь выяснится, готов ли Господь даровать ему, Авессалому, избрание, к которому он стремился, которого даже невольно жаждал.

Давид, однако, преисполнился великого покоя, этой ночью он уснул в объятиях Вирсавии с прядью ее волос в уголке рта, все так или иначе свершится, Господь приведет его жизнь к предусмотренному и непорочному концу. Он спал улыбаясь, и в душе его витал смутный призрак, туманный сон, будто почивает он в объятиях Господа.

_

В Хевроне, высоко в горах Иуды, создал праотец Авраам жертвенник Господу, быть может, жертвенник этот был вообще первым из увиденных Господом, а случилось это еще прежде, чем возникли города, и народы, и цари, сложен он был из живых камней, тех, что Сам Господь выломал и оставил на земле, по углам жертвенник был снабжен рогами из острых обломков. Находился он на окраине города, в роще дубов и теревинфов, называемой Мамре.

Там, в Хевроне, Авраам и погребен. И там жил Иисус Навин, пришелец. И семь лет Давид правил из Хеврона землями Иуды.

Рано утром разослал Авессалом весть всем своим людям: мы идем в Хеврон!

Затем он пошел к Давиду.

Я хочу принести Господу жертву в роще Мамре, хочу представить Ему жертву благодарности за то, что возвратил Он меня в Иерусалим и в дом отца моего.

И Давид отпустил его. Однако подумал: вправду ли то был Господь?