Виртуоз боевой стали

А карета моталась-тряслась по рытвинам да ухабам, и подмявшая под себя горизонт громада Последнего Хребта постепенно теряла присущую дали обманчивую синеву, оживала, бугрилась змеистыми гребнями близких отрогов, вспучивалась, выдавливая с небесной тверди белесую дымку полудня... Они теперь сами становились небесной твердью, эти островерхие бурые скалы, иссеченные ущельями, испятнанные скудной зеленью высокогорных лугов и залежами бессмертного грязного льда. Где-то там, в громоздящемся каменном месиве, потерялись пастушьи летовки и охотничьи хибары, куда люди приходят крадучись, чувствуя себя вражьими лазутчиками на своей исконной земле, надеясь лишь на пьяный каприз распутной девки-удачи. Где-то там вскинулись к близкому горному небу зубчатые стены и сторожевые башни гарнизонов — когтистые пальцы, которыми Арсд из последних сил цепляется за рудничные выработки и залежи горючего камня. А в потаенных берлогах и пропастях плодится рожденная Прорвой нечисть, неведомыми путями пробирающаяся мимо Каменных Ворот; а бездонные пещеры прячут в своей черноте стойбища звероподобных идиотов, их капища, украшенные медвежьими черепами и выделанными человечьими кожами. Вот кто по-настоящему владеет Последним Хребтом. Это страшно, только все-таки лучше высунуться в окно, глядеть на вздыбившееся каменными складками окончание мира и думать обо всяких ужасах. Потому что рядом постанывает нездешняя дикарка по имени Ларда. Вчера утром, перед отъездом, двое сопящих слуг (один из них потом пристроился на облучке рядом с кучером) втащили ее в карету. Дикарка была умотана в огромный замшевый плат — ну точь-в-точь новорожденное дитя неимоверных размеров. Открытым оставалось только лицо, а именно его следовало бы прикрыть в первую очередь. К счастью, идиотка почти все время спала. Но ведь ее будили! Ее кормили! Несколько раз приходилось останавливаться, чтобы умыть дикарку, проветрить изрядно попахивающую замшу (причем сальные взгляды возившихся с голой идиоткой кучера и слуги казались Нору не менее омерзительными, чем все остальное).

Да, Нор вспомнил, чем было для него за Прорвой это слюнявое пустоглазое создание. Ну и что? Чувства-то не вернулись, будто вспомнилось прочитанное или случайно виденный клок чужой жизни. Конечно же, парень все понимал: по ту сторону проклятого мглистого тумана к дикарке снова может вернуться разум, а к нему — прежние чувства. Но разве от подобного понимания может стать легче?! Понимать, что вот на эту самую тварь ты вскоре опять променяешь Рюни (а ведь проклятый дед адмирала почти сумел убедить, будто дочка кабатчика Сатимэ для тебя еще не потеряна). Вот на эту самую тварь, которую совсем недавно у тебя на глазах лапали под видом обмывания двое похабников! А она не то чтобы там прикрыться или отстраниться — даже не покраснела! Да-да, конечно: утрата памяти, Мгла (то есть Прорва Бездонная)... Но должны же были уцелеть хоть ничтожнейшие понятия о девичьей скромности! Ведь у самого Нора сохранились даже навыки скрипичной игры, а такое должно застревать в мозгах куда менее прочно, чем врожденная стыдливость — если, конечно, эта самая стыдливость была врожденной и если она вообще когда-нибудь была...

Нор не мог видеть свое лицо, но прочие имели такую возможность. Поэтому, когда резкая остановка кареты вернула парня к действительности, он с немалым удивлением обнаружил, что учитель и адмиральский предок уперлись в него настороженными взглядами.

После мига неловкого молчания старый франт осторожно выговорил:

— Ты, маленький, коли оголодал, лучше пошарил бы в провиантской корзине. А объедать собственные губы неразумно: новые, чай, уж не вырастут...

Нор машинально притронулся к губам. Больно... И на пальцах остались красные пятнышки... Ничего себе! Объяснять подлинную причину не хотелось, врать хотелось еще меньше, поэтому парень ляпнул ни с того ни с сего:

— Я, почтеннейший, понял, кого вы мне напоминаете. Ну, не внешне, а говором, повадками, что ли... Колдунью за-прорвную, Гуфу — вот.

— Значит, недюжинного ума старуха, ежели додумалась походить на меня. — Ученый старец пожал плечами и, кряхтя, полез прочь из кареты.

Нор торопливо сунулся следом, радуясь возможности размять онемевшие ноги.

Оказывается, они уже довольно давно свернули с тракта — во всяком случае, нигде поблизости не было видно ничего похожего на езженый путь. Валуны, щебень, жесткая, словно прямо из камней выткнувшаяся трава, а дальше — скалы. Бурые, мертвые, обглоданные ветрами, источенные водой... Дикое место. Лакированный, расписанный яркими девизами экипаж выглядел здесь как ноздря на ладони.

Сделав два-три неуверенных шага по скрипучей редкой траве, парень оглянулся и тут же пожалел об этом случайном взгляде через плечо. Кучер и слуга проклятого старца выволакивали из кареты замшевый тюк. Тюк выгибался. Сквозь кряхтение и сдавленную брань слуг пробивалось визгливое хныканье, оформившееся вдруг в отчаянный плач.