Виртуоз боевой стали

Груду остывающих углей — вот и все, что можно было теперь различить в зале. Правда, еще смутно угадывались силуэты пристроившихся близ очага людей (просто как нечто чуть потемнее прочей темени), только различить, кто где, не сумел бы даже привычный к ночной охоте Торк. Зрение обессилело и сдалось, зато слух старался вовсю. Тихонько шипели, потрескивали, щелкали угли; где-то в гулком нутре бездонного строения разбивались о каменный пол тяжелые капли; невидимые созданьица пробегали вдоль стен, с шорохом протаскивая за собой чешуйчатые хвосты... А рядом вздыхали, покашливали, шевелились хорошие люди, и Ларда время от времени принималась сосредоточенно сопеть, бережно передвигая свою ногу, стиснутую двумя полосами жесткого корья.

Леф радовался темноте, радовался, что она прячет его глаза и лицо. Но, наверное, еще сильнее следовало радоваться тому, что неразличимы погасшие глаза Нурда и выражение Гуфиного лица. Хватало того, что приходилось слышать ее голос — тусклый, высушенный тоской и усталостью, страшный.

— ...вот тут-то они и решили, что пора — дней через двадцать после твоего ухода. Думаешь, ежели они послушников своих даже с помощью Амда не смогли приобщить к боевому делу, то почти уж и не опасны? Зря так думаешь. Истовые умны, а ум при грязной душе страшнее десятков Витязей. И ведь знала же я, зачем им Фунз-оружейник понадобился, с чего это они хилые свои ведовские силенки вздумали напрягать, вместо того чтоб попытаться без лишних хлопот выпроводить неугодного свидетеля на Вечную Дорогу! Знать-то знала, да лишь похихикивала: дескать, даже Фунзу не удастся постигнуть секрет проклятой метательной трубы. Он с железом и бронзой ловок управляться, ловок выдумывать всякие оружейные хитрости, а тут другое, тут черный огненосный песок разгадать надо — тот, что в трубу под гирьку заколачивают. Ни в жизнь, думала я, не постигнуть Фунзу таких секретов. Тем более что ведь забрала я у послушников и песок, и саму трубу — вот и успокоилась. Даже в будущее не удосужилась заглянуть, дурища гнилолобая, — зелье свое пожалела тратить. И от этой дурьей скаредности все разлетелось дымом. Зелье мое, ведовская сила, Нурдовы глаза, общинный мир и судьбы людские... Все, что потеряно, — то мои потери, то щедрая плата за спесь да глупую глупость...

В монотонном старухином бормотании крылось куда больше отчаяния и ненависти к себе, чем сумело бы уместиться в причитаниях или надрывном плаче. Леф холодел, понимая, что лишь смутная кроха надежды исправить непоправимое удерживает разучившуюся ведовать ведунью от последнего шага. Слишком привыкла Гуфа защищать и спасать, чтобы теперь позволить кому-нибудь покуситься хоть на самую крохотную толику вины. Даже если вымогатель станет покушаться на свое, кровное, — все равно не отдаст. И спорить тут — что гальку слюнями размачивать. Потому-то теперь все и помалкивают. Небось уже пробовали, да не по разу. И небось всякий раз убеждались, что получается только хуже.

А старуха продолжала размеренно и глухо выговаривать безразличные ей слова, которые ничего уже не могли ни изменить, ни прибавить.

— Фунз не сумел понять огненосный песок. Зато он понял, почему метко попадать в цель из огненной трубы куда сподручнее, чем из пращи. А потом придумал, как из доски и голубого клинка сделать оружие, с каким любой неумеха легко одолеет пращника, обучавшегося десятками лет. Надо лишь стянуть жильным шнурком концы голубого клинка — выйдет лучок вроде того, каким ты, маленький Леф, гладишь виольные струны. И останется привязать к середине такого лучка палку с нехитрой защелкой да с упором для плеча на конце. Этим можно метать и гирьки, и коротенькие копья; это мечет сильней и намного дальше пращи... А главное в том, что выдуманное Фунзом оружие почти не требует обучения. Оно даже бабу способно превратить в опасного воина — лишь бы хватило сил дотянуть шнурок до защелки...

Гуфа умолкла. Потрескивали во тьме крохотные огоньки, падение далеких капель отсчитывало умирающие мгновения, и Леф старательно думал о шныряющих по залу созданьицах (древогрызы это или кто?), о сочащейся со сводов воде (где именно сочится, откуда она берется и откуда взялась странная мысль, что течением воды можно мерить течение времени, как Хон меряет глубину и длину веревочкой с узелками?). Парень очень боялся представить беды, которые могли натворить послушники, — боялся, хоть и понимал бессмысленность своих детских уверток. Ведь через миг-другой все равно придется узнать правду...

— Они много людей успели убить?

Это Ларда. Шуршала травой, ерзала на своем ложе, похныкивала, а теперь вот и боль позабыла, и сухие стебли, которые даже сквозь накидку колются. Да, уж тут и не про такое забудешь...