Вишня во льду

В одном из музеев даже сохранились анкеты, отосланные по электронной почте фонда, и их любезно предоставили Дорошину для ознакомления. Еще в одном директор не стала мучиться со сбором информации, решив, что ее сотрудники благополучно перебьются без заграничных командировок. Ни в одном из случаев после отправки заполненных анкет не последовало обратной связи. Ни в какие заграничные командировки никто приглашен не был. Директора галерей решили, что меценат отказался от финансирования столь затратного проекта, и об отправленных анкетах забыли.

На следующем этапе расследования коллеги Дорошина из других регионов опросили сотрудников тех галерей, где были отправлены анкеты, и выяснили любопытную закономерность.

Анкеты были заполнены в семи регионах страны. В одном из них на сотрудников никто не выходил и никаких неприличных предложений не делал. В остальных двум сотрудникам поступали странные письма и звонки с предложением повысить свой уровень материального благосостояния. В каждом случае называлась конкретная картина, которую звонивший или писавший был готов приобрести за очень весомое вознаграждение, превышающее один миллион долларов. Часть людей, получивших такие предложения, сочла их дурной шуткой и не обратила внимания, часть, испугавшись, рассказала руководству, кто-то отреагировал резко, обрушившись на предлагавшего с обвинением в мошенничестве. Лишь один человек обратился в полицию, где, впрочем, к его сообщению отнеслись с иронией и ничего предпринимать не стали.

– Ты был прав, – признался Дорошин Эдику, в очередной раз выйдя с ним на связь по скайпу. – Преступник провел именно ту работу, которую ты просчитал. Из каталогов выбрал нужные ему полотна, проанализировал данные сотрудников восьми провинциальных художественных музеев, выбрал, с его точки зрения, подходящих, вышел на них с конкретным предложением. В четырех музеях, где не случилось краж, ему ответили отказом или вообще никак на него не отреагировали. А еще в четырех, в том числе и в нашем, на предложение украсть ответили согласием.

– И именно в вашем музее преступник набрел на золотую жилу – нашел человека, готового ради наживы вынести не одну-две картины, а целых восемь. Думаю, что, если бы не твоя Мария Викентьевна, поднявшая шум, они продолжали бы свое гнусное дело еще очень долго.

– Думаю, что долго в любом случае бы не получилось. При переезде галереи в новое здание инвентаризация прошла бы по-любому. Преступники об этом знали, поэтому спешили. Но ты прав, что наш, точнее, наша оказалась самой жадной и самой аморальной. Кто это? Морозова, Богданова, Ксюша? Мне даже думать про это тошно. И еще очень важно понять, как именно две картины Куинджи оказались на даче у Елены. Кто их туда привез? Как там оказался Газаев? А вдруг ты не прав, и Елена не соответствует тому психологическому портрету, который ты нарисовал? Вдруг преступница все-таки она?

– А это что-то меняет? Лично для тебя? – уточнил Эдик. – Ты будешь покрывать преступницу, если это Елена? Или если Ксюша?

– Нет, не буду, – печально сказал Дорошин. – Но мне будет хреново в любом из этих двух случаев. Лично я бы предпочел, чтобы это оказалась Богданова или Морозова.

– Человек предполагает, а Бог располагает. Так что хотеть ты можешь все что угодно, а примириться с жизненными реалиями все-таки придется. Но ты никогда не был страусом, прячущим голову в песок. Разве нет, Вик?

– Да, Эд. Как бы то ни было, правду я приму в любом случае, какой бы горькой она ни была. Правда – это самое важное в жизни.

* * *

К началу рабочих дней январские морозы отступили, ослабели, сдали позиции, и хотя в кабинете стоял дубак, по улице уже можно было перемещаться без риска что-нибудь отморозить. Впрочем, погруженный в собственные невеселые думы Дорошин на погоду внимания не обращал вовсе. Потеплело и потеплело, чего об этом говорить.

Придя на работу, он с изумлением обнаружил у двери собственного кабинета женскую часть семьи Газаевых – знакомых ему Альмагуль и Диляру, а вместе с ними женщину неопределенного возраста, в прошлом удивительно красивую, но рано состарившуюся, с грустным и заплаканным лицом.

Дорошин знал эту особенность восточных женщин – стареть рано и необратимо. Гордые профили юных восточных красавиц, такие как у Альмагуль и Диляры, отчего-то очень быстро тяжелели, теряли четкость, расплывались, покрываясь сеткой глубоких морщин. Женщина, пришедшая с девочками, равно могла быть им как матерью, так и бабушкой. Если это мать, то ей лет сорок, если бабушка – шестьдесят, по внешнему виду определить это не представлялось возможным.

– Здравствуйте, – сказала одна из девушек, кажется Альмагуль. – Вы нас помните? Мы с вами виделись в картинной галерее, когда мы были там с папой.

На слове «папа» личико ее сморщилось, но она сдержалась и все-таки не заплакала.

– Конечно помню, – сказал Дорошин. – Вы Альмагуль Газаева, а это ваша младшая сестра Диляра. Правильно?

– Да, правильно. А это наша мама Джамиля Абдулкеримовна. Она хочет с вами поговорить.