Распахнула окно, скомандовала себе: дыши.

Глотнула кислого кипяченого воздуха, к вечеру слегка остывшего. Невкусно. Но нужно.

“Рыдать не умеешь, в обморок не грохнешься. Так что — дыши глубже, приходи в себя”.

Пискливая суматоха ласточек привлекла ее внимание, выводя из болезненного ступора. Черно-бурые стежки перед глазами: крылья, хвост, крылья... испуганный писк. Не замечала раньше, сколько испуга в верещании ласточек. Ей бы самой сейчас пуститься вот так, кругами, кругами...

Посмотрела на руки. Дрожат.

Всегда любила свои руки — стройные, текучие. “Откуда такие, признавайся? — улыбалась мама, нежно терзая детские ладошки; разглядывала каждую линию, каждую прожилку. — Паутинки-ниточки, доченькины свиточки”.

Еще один с трудом проглоченный вдох.

— Сейчас я успокоюсь, сейчас, Ви...

Собиралась сказать: “Витенька”, — и осеклась.

Что же это? Нет больше Витеньки?

Снова ударил страх.

— Дышать, дышать!

Небо густо залито оранжевой солнечной кровью — она растекается пылающими лужицами за тополями, искрится в окнах, течет над плоскими культями крыш, застывая мутной коркой по краю. Мечутся бестолковые плакальщицы-ласточки: кровь, кровь…

Впилась зубами в мякоть между большим и указательным.

— Все? Пришла в себя? В ванную иди, умойся.

Через пять минут позвонила Грише и попросила его приехать.

— Да, прямо сейчас.

Гриша печально крякнул.

— Что-то случилось?

— Мне к врачу надо.

— Марин, что случилось?

— Я не могу по телефону. Приедешь?

Обронил негромко, точно размышляя вслух:

— Ммм... не вовремя...

Марина поежилась как от озноба. Неужели это Гриша, всегда такой обходительно-обволакивающий, чье донжуанство, казалось, находится в постоянной боевой готовности, произнес сейчас: “Не вовремя”? А ведь действительно не вовремя, в неурочное время звонит: в выходной они если не встречались, то и не созванивались.

— К какому врачу, ты хотя бы можешь сказать?

— К гинекологу.

— Боже мой! Так что случилось?

— Тебя ждать?

— Да... да, конечно... только, Марин, если ничего экстренного, то, может, лучше с утра? Я приеду пораньше. К нормальному врачу... сейчас врачей-то нормальных не найти. К тому же я пива выпил... у меня тут, в общем, гости... Конечно, дело не в этом. Если что-то экстренное... Просто... я из-за тебя, понимаешь...

Зря позвонила. Неурочный Гриша оказался совершенно чужим.

Самой за руль сейчас нельзя. В глазах плывет, и тело трещит. Но можно ведь такси вызвать.

— Маш? Алло?

— Ладно, я такси вызову. Извини.

Нажала “отбой”.

Кажется, даже слышно, как трещит тело. Как тот пень, который выкорчевывали недавно в гаражах. Проходила мимо, когда его трактором тащили — ввинтили крючья, обмотали тросом. Скривилась тогда, наблюдая это театральное упорство неживой уже деревяшки. Теперь вот саму корчит как тот пень.

Страшно. Нельзя бояться.

Прошлась по комнате, мимоходом скользнув взглядом по букету слегка повядших диких гвоздик на комоде — Гришин подарок с прошлой субботы. Не вовремя... Вот так вламываешься к своему мужчине не вовремя — а там вместо него какой-то колючий незнакомец.

Где-то была визитка с телефоном таксопарка. В сумке, наверное. В белой... в синей?

Гриша перезвонил. Поколебавшись, все же ответила на звонок.

— Маш, ну, я приеду, конечно, о чем речь. Выезжаю.

— Скоро ждать?

— Не знаю... как там с движением... Может, еще пробка из центра. Ладно, все, иду за машиной. Куда ехать?

— В шестую больницу, там дежурят.

Бояться — запрещаю.

Целый месяц она прожила, прислушиваясь к тайному шепотку счастья: Витенька.

Было очень похоже на незабываемую утреннюю радость из детства — когда тебя будит торжественный запах пирога, а из гостиной, аккомпанируя этому параду аромата, развернувшемуся в их девичьем, как говаривала мама, салоне, поет радио — и ты вспоминаешь, что мамин выходной выпал на праздник.

Да, было похоже на детство — это сладкое предвкушение нового детства...

По утрам перед зеркалом надолго замирала с щеточкой туши, нацеленной в недокрашенный глаз. Всматривалась в отражение, выискивая снаружи перемены, которыми должна ведь была отозваться на звеневшую внутри радость: “Витенька-Витюша!”. В физиономии, правда, никаких перемен не отмечалось — физиономия оставалась глуховата к радости. Сколько раз ей пеняли — да тот же Гриша: “Ты так редко улыбаешься”. Что ж, водилось за ней такое: редко улыбалась. Теперь — редко. Неутомимая хохотушка в детстве, во взрослой жизни Марина притихла. Будто однажды сосчитала наперед все улыбки, отведенные ей, — и решила приберечь. Хранить как вечерние платья — для особых случаев.

— Вот ты, Мариш, и в постели — как разведчица. Боишься сдать пароли и явки? Я же свой, штабом одобренный.

Ладно, про постель — потом. Ой, потом.