Вкратце жизнь

Несчастный парень сбежал из дома, когда взяли его отца и всю семью, и теперь старался как мог выслужиться перед новыми властями. Вот и заложил деда.

Это были еще не тотально расстрельные тридцатые. И деда – согласно тогдашней абсурдистской революционной логике – выпустили. Несмотря как на призрачный троцкизм, так и на вполне реальную чернильницу.

После чего дед уже никогда никаких иллюзий по поводу происходящего вокруг не питал.

В тот же день он запер на замок киевскую квартиру на задворках Крещатика, в глубине двора меж Фундуклеевской и Прорезной, и переехал с семьей от греха подальше в Москву, чтобы бесследно раствориться в еще более крупном и суматошном людском муравейнике.

В Москве дед уже никак не светился, был мелким клерком, скромным совслужащим, и про бумагу верже я узнал в свое время вовсе не от него, а из известных мандельштамовских строк.

Две почти нечитаемые газетные вырезки – одна о разоблачении троцкиста (деда), другая о разоблачении кулацкого сына (его секретаря) – выпали из двадцать девятого тома мрачновато-зеленого собрания сочинений плодовитого Чарльза Диккенса, когда мы с отцом переставляли книги из рассохшихся и уже не закрывавшихся старых шкафов на свежеприобретенные румынские полки.

Другие обрывки истории семьи выпадали из многотомной книги судеб столь же редко и случайно.

Мои дедушки и бабушки были детьми местечек: Вилейка, Воложин, Фастов… Там они и выучились – кто как смог.

Воложинская иешива деда Исаака была весьма престижным заведением. Туда приезжали на учебу отовсюду (даже из Японии и Австралии). Формально ее закрыли еще до Первой мировой (как не соответствовавшую тогдашним стандартам образования), но дожила иешива до Второй.

Последних учеников вместе с раввином расстреляли нацисты в сорок первом.

Мне было лет десять (может, больше), когда в начале летних каникул мы пересекали на машине Белоруссию, направляясь к популярной среди тогдашней научно-технической интеллигенции Балтике, дабы, бродя по колено в холодном мелком море, прячась от ветра в песчаных дюнах и от моросящего дождя в уютных кофейнях, полагать себя в Европе.

По дороге мы неожиданно свернули с шоссе на пыльный проселок и остановились посреди неведомого селения.

Предмет отцовской любви и гордости (несколько лет он простоял в особой профессорской очереди), наша “Волга” с оленем на носу произвела на аборигенов сильнейшее впечатление.

Папа начал осторожно расспрашивать местных, выбирая тех, кто постарше:

– Не подскажете, где здесь была улица Пилсудского?

Я ничего не понимал. Куда мы приехали? Какой Пилсудский? Зачем папе эта улица?

Встреченные старики, похоже, понимали (шарахались). Наконец папа коротко пояснил, что здесь некогда жил дед и заодно – кто такой Пилсудский.

Сомнительный, надо признать, персонаж.

Будучи ребенком рассудительным, я высказал гипотезу, что, поскольку он тоже был вождем, это, наверное, была главная улица местечка, то есть та самая улица Ленина, где мы и остановились.

Так и оказалось. Отец нашел дом, в котором жил дед. Может, когда-то он и сам там жил, но об этом он ничего не сказал. Просто постоял рядом, и мы поехали дальше.

Самого деда Исаака помню плохо.

На фотографии – упитанный дошкольник (я) и сухонький благообразный старичок (дед) на скамейке у Патриарших прудов, куда бабушка выводила его “подышать воздухом”.

Я еще мало что соображал, когда дед уже мало что соображал (альцгеймер). Дед то и дело терялся, мы бегали по окрестным переулкам, в конце концов находили. Он стоял, прислонившись к стене дома. Указывая палкой на осторожно обходивших его москвичей и гостей столицы, дед сообщал им бесстрастным шепотом, что все они – жулики.

Дед Исаак навязчиво повторял одну и ту же историю про то, как пришел главный жулик, а с ним много других жуликов. Когда главный жулик умер, другой жулик стал главным, он привел новых жуликов, уничтожил старых… И так далее.

Много позже, уже после смерти деда, до меня дошло, что он несколько абстрактно, но в целом довольно точно излагал таким образом краткую историю ВКП(б).

Новейшую историю страны, где мне предстояло взрослеть и жить.

Про бабу Розу

В Москве, где дед успешно осваивал роль канцелярской скрепки, неожиданно сделала карьеру баба Роза, ставшая активной сподвижницей Крупской в деле ликвидации неграмотности и организации школ рабочей молодежи.

Среди сподвижниц была у бабы Розы подруга. Во время совещаний в Наркомате просвещения они время от времени перекидывались ехидными репликами на идиш.

Жизнь спустя в книге воспоминаний о Крупской, где был и бабкин сусальный текст, баба Роза с сильно запоздавшим ужасом прочла в соседних мемуарах, что, еще будучи секретарем большевистской “Искры” и всячески способствуя возгоранию пламени как в супруге, так и в Российской империи в целом, Надежда Константиновна выучила идиш и польский, поскольку немало писем приходило на этих обиженных царизмом языках.

И стало быть, она исправно улавливала все бабкины шпильки.