Владимир Набоков: русские годы

Его розыгрыш удался лучше даже, чем мистификация Ходасевича, придумавшего в 1936 году Василия Травникова. Адамович не разглядел подсказки, зашифрованной в самом имени «Василий Шишков», которое перекликается с «Василием Травниковым», напоминая о нем не только своим звучанием, но и значением, вернее, даже двумя значениями[158]. 17 августа «Последние новости» опубликовали рецензию Адамовича на последний номер «Современных записок», в которой автор задает вопрос: «Кто такой Василий Шишков? …талантлива каждая строчка, каждое слово… Не могу, к сожалению, привести всего прекрасного этого стихотворения — по недостатку места, но еще раз спрошу — кто это, Василий Шишков? Откуда он? Вполне возможно, что через год-два его имя будут знать все, кому дорога русская поэзия»²³

. В конце августа, когда уже был подписан пакт Молотова — Риббентропа и с оглушающим грохотом подступила угроза войны, Набоков, прочитав рецензию Адамовича, не смог удержаться, чтобы не устроить себе легкую разрядку, придумав игривый ответ на многократно повторяющийся вопрос: «Кто это, Василий Шишков?» Он тут же принимается за рассказ «Василий Шишков», который на этот раз был напечатан под его обычным псевдонимом Сирин²⁴.

В этом небольшом, любопытном произведении молодой поэт Василий Шишков, поймав Сирина на каком-то литературном вечере, обращается к нему с просьбой прочитать его стихи. Чтобы проверить искренность Сирина, Шишков дает ему бездарные вирши, наскоро состряпанные в тот же день. Удовлетворенный откровенным неодобрением известного писателя, он вручает ему тонкую, потрепанную тетрадь со своими подлинными

стихами, которые приводят Сирина в восторг. Шишков приглашает Сирина участвовать в затеваемом им необычном эмигрантском журнале. Когда его затея проваливается, он просит Сирина позаботиться о его стихах в случае его исчезновения. С тех пор о нем больше ничего не слышно: он исчезает, растворившись без следа.

Рассказ таинственным образом отражает и настроение шишковского стихотворения (мы, поэты, не в силах больше выносить жизнь, «переходим с порога мирского в ту область… как хочешь ее назови: пустыня ли, смерть, отрешенье от слова»), и уход — сначала в поэтическое молчание, а потом в смерть — Ходасевича. Прелесть рассказу придает не только дерзость набоковской затеи, но и искусно созданный характер отчасти наивного, отчасти хитрого Шишкова — своего рода эмигрантского Рембо, а также ответ Набокова критику его собственной литературной деятельности: «На так называемом читательском суде я чувствую себя не обвиняемым, а разве лишь дальним родственником одного из наименее важных свидетелей».

Когда рассказ был напечатан, Адамовичу ничего не оставалось, как признать, что его провели. Он попытался оправдать свои похвалы: «В пародиях и подделках вдохновение иногда разгуливается вовсю и даже забывает об игре». Добродушно-великодушный победитель, Набоков ответил много лет спустя, уже после того, как Адамович с запозданием воздал ему по заслугам: «Я от души желаю, чтобы все критики были столь же благородны, как он»²⁵

.

IV

Набоковы вернулись в Париж на рю Буало в начале сентября²⁶

. Накануне войны в Париже было гораздо спокойнее, чем год назад летом, когда в городе царила паника: люди уже успели смириться с тем, что история переключила скорость и что настало время готовиться к битве. За два дня до объявления войны в Париже была введена светомаскировка. Электрики подставляли высокие лестницы к прихотливо изогнутым фонарным столбам и завешивали лампы. Парижане покупали полоски синей бумаги, заклеивали окна и вскоре привыкли к дневному полумраку своих квартир. Школьников эвакуировали из Парижа на поездах. В 1914 году народ толпился на улицах, скандируя: «A bas le Kaiser!»[159] Двадцать пять лет спустя, утром 3 сентября 1939 года, в Париже шел сильный дождь, и блестящие от дождя улицы были спокойны и почти безлюдны. Когда прозвучало сообщение о начале войны, немногочисленные покупатели и рабочие, которые оказались в этот момент на улице, покрепче сжали в руках противогазы и деловито направились по своим делам.

Опасаясь немецких бомбежек, Набоковы, подобно многим другим родителям, отправили сына из Парижа в Довиль, к Анне Фейгиной. Свои впечатления от города, который переменился на глазах, Набоков описал на английском языке в коротком, не дошедшем до нас очерке о военном Париже. Он отослал его в крупнейшие британские и американские журналы, такие, например, как «Spectator» и «Atlantic». «Esquire» охарактеризовал очерк как «достойную, местами выдающуюся работу, однако — скорее стихотворение в прозе», но, так же как и другие журналы, напечатать отказался²⁷.