Владимир Высоцкий: Эпизоды творческой судьбы

«Задолго до его утверждения в «Интервенции» Высоцкий стал заниматься эскизами к фильму, выяснять, где будет натура. Встречался с композиторами, ходил на съемки других актеров („.). Вообще, когда (...) о нем говорят, что он был жесткий человек, я ничего не могу вспомнить. Я вспоминаю такую располагающую доброту, которая открывала людей. Все были свободны с ним, было всегда легко, Я только одного вспоминаю актера такой же щедрости, как он,— это Луспекаев. [Он] так же раздаривал детали, краски, как и Высоцкий. Я могу по каждой роли в картине сказать, что подсказывал Высоцкий даже для таких актеров, как Копелян, который был мастером...

Его партнерами были корифеи, просто букет замечательных актеров. Но его положение все равно было особое, хотя он не был в то время так знаменит и известен, как, скажем, в последние годы. В чем оно заключалось? В том, что он был моим сорежиссером по стилю. Мы задумали с ним мюзикл, но не по принципу оперетты, которая строится на чередовании диалогов и музыкальных номеров. Мы решили обойтись практически без номеров. Зато все действие насытить ритмом, и только в кульминации вдруг «выстрелит» номер. Решили ставить фильм так, чтобы не было просто бытовых разговоров, а все сцены, все диалоги были музыкальны изнутри». (1)

«Я там пел. Я писал туда песни, в эту картину {...). Их [музыку] писал композитор Слонимский на мои слова». (10)

«Однажды Володя пришел и говорит: «Вот, Санька, песню тебе сочинил...» Не мне лично, разумеется, а для моей героини. По идее, я ее должна была исполнять в картине[25]

. Но песня туда не вошла, вошла только музыкальная тема. Она начинается в кабаре, а потом лейтмотивом звучит в сцене погони». (8)

«Мне бы хотелось, чтобы фильм был организован по законам музыкальной драматургии, чтобы в нем была использована пластика и даже балет. Жест и мизансцену я буду строить вместе с балетмейстером. Речь будет построена музыкально. Когда я начну работать с композитором, некоторые фразы будут ритмически меняться, в зависимости от музыки». (2)

«В одном из эпизодов руководитель подполья Бродский-Воронов танцует испанский танец. Это было сделано виртуозно. Геннадий Полока рассказывал, что балетмейстер, поставивший танец, очень высоко отозвался о Высоцком как о танцовщике...

Жаль, что в картину — даже в (...) реставрированный вариант — не вошло несколько эпизодов с участием Высоцкого». (17)

«У нас не было никогда никаких разговоров о том, как мы сделаем ту или иную сцену. Все это они с Подокой между собой обговаривали. Я помню жесты Высоцкого, когда он буквально на пальцах показывал Геннадию Ивановичу свои очередные задумки, Ну и, разумеется, в любой сцене он потом был ведущим». (8)

«У Высоцкого с Подокон с до жилиеь необыкновенно теплые отношения. Они подолгу о чем-то беседовали и просто искали общения друг с другом. Нам со стороны было просто приятно на них смотреть. Володя очень активно интересовался всем, что происходило в картине. Он приходил на съемки даже в те дни, когда сам не снимался. Садился, смотрел и — это запомнилось — очень йного общался со всеми. Всегда был веселый, заряженный на работу, готовый помочь любому. В общем, весь он был, как ртуть, как такой комочек энергии, и все работав шие в картине старались быть к нему поближе». (7)

«Меня тогда поразило свободное общение Геннадия Ивановича и Высоцкого, совершенно не укладывающееся в рамки моих представлений о субординации актера и режиссера. (После, на других картинах, я с горечью убедилась, что была права в своих первоначальных представлениях, а их отношения дружеские — исключение. К сожалению, я с этим столкнулась на первом моем фильме. Почему «к сожалению»? Потому что к хорошему легко привыкаешь, а потом...) Полока его как-то ласково все время называл: Володечка, Вовочка, Володенька. Чувствовалось, что они хорошо знают друг друга и очень уважают. Какие-то творческие разговоры у них все время были. И меня это поражало: мой партнер что-то постоянно сам придумывает, изобретает, а режие сер вроде бы только кивает. Ну, например, в одной из сцен Высоцкий, вставая из-за стола, нечаянно^ задевает головой лампу, висящую над ним. Самое естественное: ой, извините! или чертыхнуться. А он тут же говорит: «Вот! Гена, там еще есть подобная сцена,— так я и там ударяться буду». То есть он мгновенно нашел характерный ход. Или когда случайно вбежа ла в кадр собака, Высоцкий сразу: это находка!..» (8)

«С самого начала, с первых шагов, он стад единомышленником режиссера (...). Высоцкий четко сразу уловил одну струю, которая его лично как артиста сближала с героем. Дело в том, что Бродский — конспиратор. Он все время кем-то притворялся, то моряк, то грек... Он все время натягивает на себя разные личины, играет. И только оказавшись в тюрьме, перед лицом смерти, он вдруг испытывает освобождение и остается самим собой. И это, оказывается, наслаждение, это — свобода.