Владимир Высоцкий. Сочинения в 2 томах

— Что с вами? Вы сошли с ума! Идите сейчас же спать. Я побуду вместо вас, я послежу за ни… — Профессор услышал сзади позвякивание трезубца и вспомнил, что следить уже, собственно, не за кем, и если <следить, то> уж кто за кем следит!..

— Как вы смели оскорблять животных!

Боже! Он опять забылся. Какой-то дельфин юркнул к борту, нажал на датчик, и в ту же секунду служитель бросился на профессора, выхватил у него, оторопевшего, из рук челюсть и растоптал ее прямо на глазах на дорожке у бассейна.

Это категорически воспрещалось, и профессор все понял: они сделали с ним то же, что мы до этого делали с ними. Они вмонтировали в него… Какой ужас! Да и за такой короткий срок исследовали и научились управлять… Кошмар!

— Да? А почему же это не было кошмаром, когда все было наоборот? — пропищал над ухом тонкий голос, но этот голос показался профессору уже противным. — Ну! Ответьте!

Он резко обернулся — на уровне его головы стояла морда одного из трех китов (он, конечно, опирался на двух других).

«Так! Это совсем худо! Эдак они научатся передвигаться по суше!» — машинально подумал профессор.

— Конечно! И очень скоро! — Голос принадлежал киту.

«Никогда не думал, что у такого милого животного будет такой противный голос», — опять подумал профессор.

— Но-но! Советую не шутить, — И кит показал профессору вмонтированный в плавник зуб акулы. — Я уже сделал им довольно много операций, и, заметьте, все успешно и бескровно. Но я могу и ошибиться. — Кит мерзко захихикал, а профессор постарался не отмечать про себя ничего лишнего, только одно напоследок: «Э! Да он еще и телепат».

— И очень давно. — Кит кашлянул и снял улыбку. А может, и не снял, черт его знает, только он насупился и произнес кому-то внизу: —Хватит! Он все понял, — и тут же с треском исчез.

— Что вы хотите от меня? — выдохнул профессор.

— Я уже объяснил вам в довольно доступной форме, — сказал дельфин с трезубцем.

— Ну хорошо! Так! Господа!..

— К черту господ! — рявкнул бассейн.

— Друзья!

— Долой дружбу ходящих по суше!

— Но как же к вам обращаться? — профессор растерялся окончательно.

— Это уж слишком, парни, — произнес в защиту чей-то голос, по тембру — его проводника.

Все стихло. Профессор с некоторой даже нежностью благодарно взглянул на дельфина.

«Недаром я его любил, когда он был животным. Но стоп! Как же он шел по коридору, как он сидел у меня? Он же не должен мочь, не может долж…» — Профессор глянул вниз и упал…

У дельфина не было ног, но у него что-то было, и на этом чём-то были надеты его, профессора, ботинки.

Нас загоняют спать. Гасят свет везде, а в темноте находиться страшно. Вот и идешь, и спишь. Как все-таки прекрасно, что есть коридоры — по ним гуляют, и туалеты — в них… нет-нет, в них курят. Только там дурно, там все время эти психи, эти проклятые психи раскрывают окна, и сквозят, и сквозят. Я буду жаловаться завтра. Зачем завтра! Сейчас же напишу Косыгину… Эх! Погасили свет, как же можно! Как же вам не стыдно! Ну! Дайте только выздороветь!.. Покойной ночи. Жгу спички и пишу. Так делал Джордано Бруно. Он и сгорел поэтому так быстро. А я не могу, я пойду и буду спать, чтобы выжить — и уж тогда…

Я не могу спать. Нельзя спать, когда кругом в мире столько несчастья и — храпят. Боже! Как они храпят! Они! Они! Хором, и в унисон, и на голоса, и в терцию, и в кварту, и в черта в ступе. Они храпят, а я сижу в туалете и пишу. Как хорошо, что есть туалеты, хоть здесь и сквозняки. Они храпят, потому что безумны. Все безумные храпят и хрипят и <издают> другие звуки, словно вымаливают что-то у бога или у главврача, а сказать ничего не могут, потому что нельзя. В десять — отбой и не положено разговаривать. Кем не положено? Неизвестно. Такой закон, и персонал на страже. Как заговорил — так вон из Москвы, сюда я больше не ездок. А кому охота после отбоя вон из Москвы! Это в такую-то слякоть, в больничной одежде! Вот и не разговаривают и храпят: мол, господи, защити и спаси нас, грешных, и ты, главврач, сохрани душу нашу в целости! Душа — жилище бога, вместилище, а какое к черту это жилье, если все оно насквозь провоняло безумием и лекарствами и еще тем, что лекарствами выгоняют!

Доктор! Я не могу спать, а ведь вы приказали, вы и лекарства-то мне колете эти самые, чтоб я спал, а от них импотенция. Да, да, не убеждайте меня, мне сказал алкоголик, а он-то знает; и сам, в конце концов, читал в мед<ицинском> справочнике.

Доктор, отпустите меня с богом! Что я вам сделал такого хорошего, что вам жаль со мной расставаться? Я и петь-то не умею, без слуха я, и исколот я весь иглами и сомнениями!

Отойдите, молю как о последней милости. Нельзя мне остаться импотентом, меня из дома теща выгонит, и жена забьет до смерти. А? Ну ладно! Последний раз, самый последний… Опять вы не в руку! Это, в конце концов, свинство. А сестры — они милосердия, а не свинства!

О Боги, Боги! Зачем вы живете на Олимпе, черт вас подери в прямом смысле этого слова!