Владимир Высоцкий. Сочинения в 2 томах

Колька с Толиком переглянулись и перемигнулись.

— Ну, дела твои я, положим, знаю. Не дела они, а делишки — дела твои, да еще темные. В Москве-то тебе можно?

— Можно, можно, — успокоил Колька, — я по первому еще сроку, да и учитывая примерное мое поведение в местах заключения.

— Ну это ты, положим, врешь! Знаю я твое примерное поведение! — Максим Григорьевич выпил и третью. — Знаю, своими же глазами видел.

Это была правда. Видел и знал Максим Григорьевич <Коль>кино примерное поведение. Года три назад, когда путалась с ним Тамарка, ученица еще, и когда мать пришла зареванная из школы, попросила она Максима Григорьевича:

— Ты ведь отец, какой-никакой, а отец — пойди ты, поговори с ним!

Максиму Григорьевичу хоть и плевать было — с кем его дочь и что, но все же пошел он и с Николаем говорил.

Говорил так:

— Ты, это, Николай, девку оставь. Ты человек пустой да рисковый. Тюрьма по тебе плачет. А она еще школьница, мать вон к директору вызывали.

Колька тогда только рассмеялся ему в лицо и обозвал разно — мусором, псом и всяко, — а потом сказал:

— Ты не в свое дело не суйся! Какой ты ей отец! Знаю я — какой ты отец. Рассказывали, да и сам вижу. А матери скажи, что Томку я не обижаю и другой никто не обидит. Вся шпана, ее завидев, в подворотни прячется и здоровается уважительно. А если б не я — лезли бы да лапали. Так что со мной ей лучше, — уверенно закончил Николай.

Максим Григорьевич и ушел ни с чем, только дома ругал Тамарку всякими оскорбительными прозвищами, и мать ими же ругал, и сестру с мужем, и целый свет.

— Пропадите вы все — вся ваша семья поганая да б…ская. Не путайте меня в ваши дела. Я с уголовниками больше разговаривать не буду. Я б с ним в другом месте поговорил. Но ничего — может, еще и придется.

И накаркал ведь, старый ворон. Забрали Николая за пьяную какую-то драку с поножовщиной да оскорблением власти, и по странной случайности все предварительное заключение просидел тот в Бутырке, в камере, за которой Максим Григорьевич тогда надзирал. Он как сейчас помнит, Максим Григорьевич. Входит он, как всегда, медленно и молча в камеру, и встает ему навстречу Николай Святенко по кличке Коллега — уголовник и гитарист, наглец и соблазнитель его собственной, хотя и нелюбимой, дочери. И совсем не загрустил он оттого, что грозило ему от двух до семи по статье 206 «б» Уголовного кодекса, а даже как будто и наоборот — чувствовал себя спокойнее и лучше.

— А, Максим Григорьевич, ненаглядный тесть! Прости, кандидат только в тести! Вот это встреча! Знал бы ты, как я рад, Максим Григорьевич. Ты ведь и принесешь чего-нибудь, чего нельзя, — подмаргивал ему Колька, — по блату да по-родственному, и послабление будет отеческое — мне и корешам моим. Верно ведь, товарищ Полуэктов?

Максим Гигорьевич как мог тогда Кольку выматерил, выхлопотал ему карцер, а при другом разе сказал:

— Ты меня, ублюдок, лучше не задирай. Я тебе такое послабление сделаю! Всю жизнь твою поганую лагерную помнить будешь.

Николай промолчал тогда, после карцера, к тому же у него назавтра суд назначен был.

Он попросил только, миролюбиво даже:

— Тамаре — привет передайте. И все. И пусть на суд не идет.

Максим Григорьевич ничего передавать, конечно, не стал. А на другой день Коллегу увезли, и больше он его не видел и не вспоминал даже.

И вдруг вот он — как снег на голову — и с коньяком да с другом, как ни в чем не бывало попивает да напевает:

Снег скрипел подо мной, поскрипев, затихал,И сугробы прилечь завлекали.

Я дышал синевой, белый пар выдыхал, —Он летел, становясь облаками!

— Что думаешь делать, если, конечно, не секрет? — спросил Максим Григорьевич. — На работу думаешь — или снова за старое?

— За какое это старое? Я работал, Максим Григорьевич, я рекламу рисовал, а драка та — случайная. Играли в «петуха» во дворе. Один фраер хорошо разбанковался — третий круг подряд всех чешет, на кону уже по двести было, ну а я, хоть и выпимши, вижу — передергивает он. Я карты бросил и врезал ему, надел на кумпол. Он кровью залился. А парень оказался цепкий да настырный. Так что мы еще с ним минут десять разбирались, а пока милиция подоспела — соседи. Стали вязать. А я вашего брата недолюбливал, — извинился Колька, — теперь люблю больше себя, а тогда дурной был — не понимал еще, что власть надо любить, и бить ее — очень даже глупо. Ну, и конечно, милиции досталось. Вот, так что драка эта — дурацкая, и срок я схлопотал ни за что. Да теперь что об этом! Это быльем поросло.

А ямщик молодой не хлестал лошадей,Потому и замерз, бедолага, —

пропел Колька продолжение песни, из которой выходило, что если бы ямщик был злой и бил лошадей, он мог бы согреться и не замерз бы и не умер. Так всегда, дескать, в несправедливой этой жизни — добрый да жалостливый помирает, а недобрый да жестокий живет.