Владимир Высоцкий. Только самые близкие

Дальше — калейдоскоп, из которого складывалась наша застольная болтовня, — он все подливал и подливал чай. В таком виде и постараюсь восстановить отдельные высказывания, потому что та встреча была последней.

— Аксенов уезжает, — сказал я.

— Да? Когда?

— Завтра. (Я ошибся — Аксенов уезжал через несколько дней, но тогда я не знал об этом).

— Жалко.

— Тебе-то все же полегче, — заметил я, — ты можешь с ним видеться и там.

Леонид Мончинский, Владимир Высоцкий и Вадим Туманов. 1976 год

Он поморщился.

— Я не о том. Жалко — отсюда уезжает. А там — все не то. Ему здесь надо бы…

Он собирался в Париж.

— Ты часто можешь ездить?

— Пока да.

— А по положению?

— Вообще-то раз в год, но Марина мне исхлопотала так. Пока дают, а дальше…

— У нее прочное положение?

Он махнул рукой, усмехнулся:

— Это сначала она: «Россия, Родина!..» Ностальгия… Но — быстро все поняла. Теперь в Обществе «СССР — Франция» не бывает вообще, а у меня с «ними» — и говорить нечего!

Напомнил свое «начало»:

— Я тоже сначала учился в строительном — в МИСИ… Лекция — а я сижу, стихи пишу. Много писал… Ну, со второго курса ушел, поступил в Студию МХАТ.

О русских эмигрантах сказал:

— Конечно, трудно. Мне рассказали о Панове. Он делал «Идиота» в балете. Шум, сенсация, в зале — битком. Успех невероятный! А на следующий спектакль пришло несколько человек. Думаешь, плохой спектакль? Да нет! Просто мало ценителей — вот и все.

Я рассказал о своем друге Юре Соколе, уехавшем в Австралию.

Володя знал его.

— Там я не был, — улыбнулся он. — А там ведь много русских. — И вспомнил: — Я просил визу в Новую Зеландию. Это в Париже было. А они мне: «Надо жить в Париже два месяца, тогда — можно». Вроде как у нас, во! Чем меньше страна, тем больше бюрократии.

О концерте в Калининграде (последнем, как оказалось, в его жизни) вспоминал очень недобро:

— Они меня везли в машине, и баба оборачивается и спрашивает: «Владимир Семенович, а правда, что…» Правильно сказал Валера Янклович: это все равно что лезть в личную жизнь.

Я согласился. Он страшно не любил, кажется, когда лезли в его личную жизнь. С ненавистью говорил о каких-то девках, которые его «достали», особенно об одной, преследующей его даже дома. И тут же презрительно отозвался о врачах:

— Советы один другого стоят! Они же не лечат меня, падлы, а только чтобы сказать: «Я лечил Высоцкого!»

Похвалился, что сделал две песни для картины, которую снимает Гена Полока, а потом вдруг сказал:

— Я откажусь у него сниматься.

— С чего?

— Не нужно мне.

— Не отказывайся. У Полоки тяжелое положение — недавно умерла мать…

— Я знаю.

— Он давно не снимал, ему обязательно надо выкарабкаться, а ты его отказом — топишь!

Он помрачнел, сказал:

— Да? Ладно, посмотрим.

Когда он заговорил о пропаже катушек с записями, я возмутился, снова сказал, как уж говорил не раз:

— Это, Володя, типичное русское разгильдяйство. Хорошо, вон, Галич перед отъездом хоть как-то напел, а так — что бы осталось? Если тебе нужна помощь в собирании твоих вещей, в редактировании и т. п., я готов помочь. Редактор я грамотный.

— Грамотный, — повторил он и вдруг вскочил: — А надо, надо! А то валяется черт знает где! Вот я вчера вдруг разыскал…

Он сбегал в комнату, принес листок и стал читать.

— И уже не помню, когда писал, где… Нет, надо собрать все!

— Словом, Володя, можешь на меня рассчитывать, — повторил я.

— Спасибо, — он очень добро улыбнулся.

…И так мы пили чай на кухне и болтали. Он был тих, улыбался, все потирал правую сторону груди, как бы массировал, и потом стал нетерпеливо поглядывать на дверь.

— Ну, я пойду наверх, — наконец поднялся он. — Вечером спектакль, а сейчас — туда… Пойдешь?

Я отказался.

— Ладно, — он не настаивал. — В общем, как договорились. Я возвращаюсь из Парижа, а ты — из Одессы. Звони — расскажешь, как и что…

Я вспомнил сейчас, перепечатывая текст, как однажды ночью, когда он появился в кабинете, где я сидел за столом, я весьма бестактно сказал ему, что надо собрать все, что он сделал. Все мы смертны, сказал я, и я, например, совершенно не представляю тебя, Володя, скажем, 60-летним.

Он посмотрел как-то странно и ничего не ответил.

Август 1980 — май 1989

Лев Делюсин

— Лев Петрович, вы были членом художественного совета Театра на Таганке в самые «горячие» для театра годы. А как вы познакомились с Юрием Петровичем Любимовым?

— Познакомились мы с Юрием Петровичем через художника Юрия Васильева. Готовился спектакль к очередной годовщине Победы «Павшие и живые», и оформлял его Юра. Помните, настоящий Вечный огонь — его придумал Васильев: потом этот огонь стал «гулять» по сценам других театров. А со спектаклем — как часто бывало на Таганке — началась не очень приятная история. Бюрократы усмотрели в нем антисоветчину, и надо было обсуждать: что делать, чем помочь…