Владимир ЗАЯЦ - Гипсовая судорога

Баба Федирка, нацепив круглые очки в дешёвой пластмассовой оправе, гнулась над старой кофточкой. Она размышляла, как бы это распустить её половчее, чтобы внукам и жилеточка получилась, и носочки тёплые. Хоть какой-никакой подарочек будет. А то этот ирод ни копейки не даёт потратить на ребятишек. Год назад расщедрился старый пень — купил килограмм сосательных конфет в сером бумажном кульке и спрятал в навесной шкаф на самую верхнюю полку.

И вот приходили в гости шумные шкодливые внуки. Они самовольно отвязывали Полпота, шуровали рогачами в печи, разбрасывали поленницу дров возле сарая и вообще, как говаривал осерчавший дед, «лазили по нышпоркам». На прощание дед Фёдор после внутренней борьбы доставал заветный кулёк и раздавал детям конфеты — по штуке на каждого. Конфетная обёртка приросла к раскисшим конфетам и никак не снималась.

Однажды жалостливая баба Федирка утаила немного денег из пенсии и купила для внуков несколько шоколадок. Дед Фёдор увидел дорогой подарок и грозно нахмурился. Когда ребята ушли, дед сказал грубо:

— Нагнись!

Баба Федирка, которой дед доставал только до плеча, покорно нагнулась.

Дед Фёдор дал ей по шее жёсткой рукой.

Баба Федирка заплакала.

Больше нарушений финансовой дисциплины не было.

28

Иван Иванович чувствовал, что грядут тяжёлые времена. Рука стала появляться крайне нерегулярно. Очень часто Честноков весь исходил тоской, тщетно ожидая Руку и зная, что завод вот-вот кончится. Порой Рука появлялась настолько ослабевшая, что провернуть ключ ей оказывалось не под силу.

Честноков боялся слезать с руководящего кресла. Он не был уверен в том, что у него достанет сил взобраться назад. И главный всё сидел и сидел на руководящем насесте, нахохлившись по-петушиному и переминаясь с одной насиженной ягодицы на другую.

Снизу к окнам больницы всё выше поднимался небывало плотный, смертельно бледный туман. Он поглощал и свет, и звуки с такой неодолимостью и таким равнодушием, словно был олицетворением самого времени. От него веяло чем-то иррациональным, фантастическим.

Молочный отсвет тумана падал на все предметы в кабинете, выедал румянец на щеках людей. Уходила незаметно жизнь. Оставался театр теней.

Люминесцентные лампы под потолком звенели высокими голосами. В звуке этом была истовость женского церковного хора.

Беззвучно ступая, словно обутая в войлочные тапочки, приходила порой черноокая красавица Сахара Каракумовна и приносила чай с лимоном. Приносила всего треть стакана. Иван Иванович хорошо понимал, что организм человека — даже руководящего работника — помимо еды и питья требует и нечто противоположное. А если он кресло покинет, то закончится для него карьера руководителя.

Не приходили посетители. Не звонили телефоны. Пуст был кабинет. Казалось, все безответственно забыли товарища Честнокова. И лишь туман медленно и неотвратимо наползал на стекло. Мерещились в этом движении безграничное всетерпение и жуткая уверенность в том, что жертве не уйти.

Страшно стало Честнокову. Захотелось к трудящимся. Туда, где шумно, где светло.

Вошла Сахара Каракумовна. Честноков сделал отрицающий жест и закричал, с отвращением глядя на чай:

— Сколько можно жидкости?! Хватит воды!

— Раньше об этом надо было говорить, — многозначительно заметила секретарша.

Задом, как ребёнок из коляски, выбрался Честноков из кресла и торопливо направился в соседнее с кабинетом помещение.

Вернулся в кабинет Иван Иванович чуть приободрившимся. Сахара Каракумовна, стоя у порога, глядела сквозь повелителя пугающе пустыми глазами. Честноков, боязливо поглядывая на соратницу, прошёл к креслу. Он погладил его полированные ножки, примерился взглядом.

— Как бы назад взобраться? — сказал он. Сказал громко, отчётливо. Сказал, чтобы подбодрить поникший дух свой. Сказал, чтобы напомнить и себе и Сахаре: он всё тот же руководитель.

Ничего не изменила слабая звуковая волна. Угасла она мгновенно в мягкой обивке стульев, без пользы перешла в тепловую энергию молекул воздуха.

С меркнущей надеждой глянул Честноков в угол, откуда появлялась Рука. Но угол был пуст, и только слабые токи воздуха шевелили там серые нити паутины.

Неожиданно для себя Честноков признался секретарше:

— Сахарочка! Не знаю, как и сказать… Мне страшно… Чую, что-то должно произойти. Дальше так терпеть не представляется возможным.

— Рука, — вдруг выпалила Сахара Каракумовна и указала глазами в заветный угол.

Иван Иванович, будто кипятка хлебнул. Он задохнулся, побагровел, рывком повернул голову.

Явилась всё-таки спасительница Рука! Пришла, услышала мольбу Честнокова. Не оставила без помощи.

— Ну, вот, — победно сказал Иван Иванович, и голос его сорвался.

Неподвижный лик секретарши несколько оживился.

Главный повернулся лицом к креслу и стал вплотную к нему. Стоял. Ждал. Шли секунды… Минута прошла, другая… Рука не подсаживала Честнокова в кресло. Иван Иванович всё не оборачивался, ещё на что-то надеясь. Он не хотел верить в несчастье.

— Она так и будет здесь болтаться? — услышал главный холодный голос секретарши.

Сердце его сжалось. Он заставил себя обернуться.