Владимирские Мономахи

Уже три раза вызывал барин к себе наверх по винтушке тетку, а затем и мать молодой упрямицы, приказывая им ее унять… Женщины винились, просили за нее прощения, но заявляли что с «дурочкой» ничего поделать не могут.

— Будь она умная, да понятливая, — говорила Ильева, — то сама бы рада была. А с этакой взятки гладки. Прикажите ее в монастырь свезти, да хоть в послушницы отдать… Может, и обойдется, смирится.

Но этого, разумеется, сам Басанов не желал…

Благодаря этой хворости, головным и зубным болям Аллы, нашелся на Высоксе человек из видных, который тоже ходил сам не свой и на котором тоже лица не было.

Это было высокское пугало — обер-рунт.

Сначала при виде Змглода с искаженным от неведомой причины лицом все обыватели еще пуще стали избегать его, но затем вскоре убедились, что «Турка» не злобен, не остервенился, а напротив осоловел и «размяк»…

Только удивительное лицо его стало будто звериным, а на деле он чудно подобрел, ко всем ласкается, как злой, но отощавший пес, с голоду хвост поджавший…

Действительно, умный, самоуверенный и беспощадно строгий начальник полиции вдруг преобразился. Он бродил унылый, задумчивый, а дело свое — соглядатайство и доносы барину — бросил почти совсем. Все, что попадало ему на глаза и под руку, за что прежде была бы крутая расправа, его личная или по приказу барина, теперь всем сходило с рук. Когда виновный кидался в ноги обер-рунту и молил:

— Денис Иваныч, не погуби!

Змглод глядел тупо, уныло, не злобно и отвечал глухо:

— Бог с тобой… Только смотри, «самому» не попадись опять…

Разумеется, Ильевы и сама Алла объясняли Змглоду то же самое: хворость. И умный человек, один из умнейших в Высоксе, наивно верил. А страдания обожаемой девушки его смягчили, сделали добрее, потому что озабочивали, даже мучили. Василий Васильевич, чистая душа, но скромнейший человек и в полной зависимости от жены, ушел в Киев грустный и только сказал Змглоду:

— Полагательно, Денис Иваныч, скоро свету преставление…

Глупая старуха Ильева была счастлива, однако поверить кому-либо важное происшествие в их семье, благосклонность барина к ее красавице Алленьке, она считала преждевременным. Сама молодая девушка, умная сердцем, почуяла, что откровенно признаться и объяснить «такое» своему первому другу Змглоду невозможно. Первые дни девушка хотела руки на себя наложить, затем хотела просить Змглода вместе убежать с Высоксы, куда глаза глядят, но, конечно, у нее не хватило духу ни на то, ни на другое.

А это предложение — вместе спастись бегством, которое казалось девушке столь же мудреным, как и самоубийство — было бы радостно принято Змглодом тотчас же. Но глупенькая Алла не знала, чем она давно стала для этого ее «милого Турки».

Если повелитель всей Высоксы с заводами и чуть не полный хозяин всего наместничества был озлобленно придирчив и всех заставил притихнуть настороже и жить «ушки на макушке», то главная личность после него была точно так же угрюма, раздражена и тоже срывала свой гнев на ком могла, за исключением виновного…

Сусанна тоже чуть не в первый раз в жизни была сильно озадачена, но и смущена. Если старик, неограниченно властный, не мог справиться с девушкой-ребенком, то энергичная и смелая «барышня» Высоксы, бесстрашная и, как звали ее, «озорная», не могла справиться с простым крепостным человеком своего дяди, с простым писарем его конторы.

Анька Гончий тоже удивлял всех своим видом, не меньше Аллы, не меньше обер-рунта. Молодой конторщик ходил темнее ночи и проговаривался, что погубит душу свою…

— Если не с собой покончу, то с другим кем!.. — говорил он. — Не себя, так поросенка прикончу. Захрюкает у меня поросенок по-соловьину или зальется соловей по-поросячьи…

Разумеется, слов этих никто не понимал, кроме Санны. Она тревожилась, сердилась, иногда выходила из себя от гнева, грозилась… но добиться не могла ничего.

Молодой конторщик, взятый в любовники зря, очертя голову, в минуту праздной скуки, озорно и необдуманно, начинал ей уже давно надоедать, тяготить своей безумной страстью, порывами дикой ревности и даже угрозами погубить и себя и ее вместе, в случае ее «прихотничества».

Так называл Анька сначала намеки, а затем и заявления Санны, что она легко может охладеть к нему и выбрать себе кого другого.

Умный и энергичный малый всегда был смел до крайности, предприимчив во всем и, подобно ей, тоже «озорной», а любовь «барышни», казалось, перевоспитала его, усилив стократ его качества и недостатки… Будучи смелым всегда, теперь он был готов идти на все без исключения ради или из-за Сусанны… хотя бы на жестокую казнь и смерть. Будучи ревнивым от природы, теперь он изнывал и болел от ревности. Она грызла и душила его!..

Единственный человек, которому Анька из любви всегда слепо повиновался, его отец, Абрам, напрасно старался успокоить и образумить сына, единственного и обожаемого им.