Власов. Восхождение на эшафот

— Утешением вам может служить только то, что и подчиненные ваши вели себя так же гнусно, как и их командир, — скорее по инерции, чем из желания еще раз нанести ему словесный удар под дых, изощрился начальник следственного отдела.

Впрочем, он тоже имел право на некий профессиональный триумф: что ни говори, а в следственном поединке с Власовым — «с самим Власовым!» — этого зубра демагогии он переиграл начисто. Потому и не сомневался, что руководство это заметит и оценит.

— Почему не хотите признать, генерал, — вдруг заговорил обреченный, — что это вы разлагали меня своими предположениями, мнимыми надеждами и ничем не подкрепленными обещаниями? А значит, тоже вели себя, не как подобает офицеру.

— Вам напомнить текст вашего последнего приказа, изданного уже в плену, в расположении части Красной Армии? Чтобы вы, в свою очередь, вспомнили, что именно гарантировали тогда бойцам Русской Освободительной; тем бойцам, которые не бросили оружие, не побежали сдаваться англо-американцам, и которые все еще действительно верили вам?

Напоминать командарму не нужно. Даже сейчас, находясь в нескольких шагах от эшафота, он помнил его дословно: «Я нахожусь при командире 25-го танкового корпуса генерале Фоминых.

Всем моим солдатам и офицерам, которые верят в меня, приказываю немедленно переходить на сторону Красной Армии. Военнослужащим 1-й Русской дивизии генерал-майора Буняченко, находящимся в расположении танковой бригады полковника Мищенко, немедленно перейти в его распоряжение. Всем гарантирую жизнь и возвращение на Родину без репрессий. Генерал-лейтенант Власов».

— Но ведь советское командование уверяло меня, что при добровольной сдаче… Что, мол, существует директива, в стремени, да на рыс-сях! — даже в этой ситуации не отрекся командарм от любимой присказки, прилепившейся еще в лихую Гражданскую.

— Так вот, то же самое «советское командование» уверяло кое в чем и меня, — жестко парировал Леонов. — Что, мол, существует директива… Но, к вашему сведению, все сдавшиеся офицеры РОА к нынешнему дню уже расстреляны, в то время как низшие чины частью расстреляны, а частью загнаны в лагеря, откуда вряд ли когда-нибудь выберутся. Впрочем, так им и… — генерал хотел сказать еще что-то, но, с пренебрежительной вальяжностью взмахнув рукой, прервал себя на полуслове и решительно направился к двери. — Я ведь почему зашел, осужденный Власов? — проговорил он, уже приложив руку к дверной стали. — Когда вас возведут на эшафот, не забудьте с петлей на шее напомнить всем нам, с чьим любимым именем на устах вы умираете.

Но, видно, обреченный уже не способен был воспринять всего заложенного в эту фразу сарказма, потому что вдруг все тем же униженно срывающимся голосом спросил:

— Неужели они действительно решатся на повешение, не поставив в известность о ходе судебного разбирательства товарища Сталина?

Услышав это, начальник следственного отдела СМЕРШа буквально опешил. Он ожидал какой угодно реакции, только не этой, и может, потому вдруг ощутил, как сочувственная снисходительность, с которой входил в эту камеру, неожиданно сменилась в душе презрительной ненавистью.

— Вы, наверное, слишком долгое время провели в рейхе, господин генерал-полковник[2]

, — употребил он истинный чин Власова, в котором тот пребывал на посту главнокомандующего войсками РОА и военными силами КОН Ра, но о котором так ни разу и не осмелился напомнить следователям. — А потому забыли, что не для того на Руси возводят виселицы, чтобы зачитывать под ними указы о помиловании.

2

Когда начальник следственного отдела вышел, Власов медленно осел на пол у стены и обхватил голову руками. Все, что только что сказал генерал, развеялось вместе с ржавым скрипом дверных засовов, тем не менее обреченный был признателен ему. Уже хотя бы за то, что несколько страшных минут ожидания гибели он позволил ему провести в человеческом общении, рядом с какой-то живой душой, хоть на какое-то время избавленный от безысходности и отчаяния.

Впрочем, и эти чувства незаметно развеялись, уступив место каким-то призрачным видениям прошлого, столько раз спасавшим его в погибельном омуте камеры смертников. Вот и сейчас он вновь оказался где-то там, в июльском предвечерьи волховских лесных болот…[3]

…Лишь на закате дня командарм и его личная повариха, походно-полевая жена Мария Воротова[4] открыли для себя, что хуторок, который они заметили еще издали, с вершины какой-то возвышенности, на самом деле является окраиной деревни. Как оказалось, обе улочки этого затерянного посреди болот обиталища человеческого петляли между грядой лесных холмов, а по широкой луговой долине были разбросаны еще десятка три усадьб — безлюдных, словно бы вымерших.