Власов. Восхождение на эшафот

Гиммлера не очень-то удивило упорство, с которым редактор СС-газеты «Дас Шварце Кор» штандартенфюрер Гюнтер Д’Алькен добивался его аудиенции. Рейхсфюрер уже выяснил, что редактор только что вернулся после длительной поездки по территориям, прилегающим к Восточному фронту, и теперь был, очевидно, обуреваем какими-то совершенно немыслимыми идеями. Настолько же гениальными, насколько и бредовыми.

Несмотря на то что «Дас Шварце Кор» являлась официозом СС и, следовательно, должна была отличаться особой правоверностью, ее редактор давно прослыл вольнодумцем, по некоторым вопросам позволял себе не соглашаться со всеми, вплоть До фюрера. Правда, вольномыслие это крайне редко удавалось доносить до газетных страниц, что, собственно, и спасало д’Алькена, как редактора. Но ведь и мнение, высказанное в кулуарах совещания, в кабинете высокого чина СС или в собственном кабинете, тоже достойно того, чтобы быть отмеченным не только отставкой, но и концлагерем.

— Говорят, поездка по окрестностям Восточного фронта произвела на вас неизгладимое впечатление.

— Справедливое замечание, господин рейхсфюрер.

Они прошли вдоль берега небольшого озерца и оказались посреди чашеобразной, почти первозданной по красоте своей низине, в которой каким-то образом вмещались: это родниковое, обрамленное двумя невысокими скалами озерцо, дубовая роща, поросшие мхом руины замка и заброшенная штольня старой каменоломни. Эту «Долину отрешенности», как назвал ее Гиммлер, водитель открыл для него еще прошлым летом, когда завернул сюда, чтобы помочь шефу утолить жажду. Три родничка, издревле питавшие озерцо, казались божественно прохладными и умиротворяющими. Руины и каменоломня навевали на философские раздумья о вечности и суетности жизни, а между шатром рощи и озерным плесом царила какая-то особая нордическая прохлада, совершенно отделяющая эту долину от издерганного, расплавленного зноем остального мира.

— И каковы же ваши прогнозы, редактор? — поинтересовался Гиммлер, отпивая с ладоней родниковой воды.

— Как всегда, мрачные.

— Как всегда, — задумчиво кивнул Гиммлер, однако в голосе его не послышалось ни осуждения, ни мстительности.

— Зато поездка помогла мне убедиться в том, в чем, собственно, я и так был убежден.

— Еще одно оригинальное признание.

Гиммлер остановился у гранитной, отполированной стихиями скалы, в которой отливалась голубизна озерного плеса, а в кварцевых зернах отражались лучи предобеденного солнца, и выжидающе уставился на д’Алькена. Лицо его оставалось при этом холодно-вежливым и смиренно-терпеливым.

— Мы, господин рейхсфюрер, допускали огромную ошибку, унижая и истребляя население оккупированных нами русских территорий. Подавляющее большинство его действительно ненавидело коммунистов и не желало возвращения советской власти. Будь мы осмотрительнее и дальновиднее — давно сумели бы превратить начатую нами войну в гражданскую войну России.

— Уверены, что таких было большинство, штандартенфюрер?

— Во всяком случае, потенциально. Речь идет о населении, которое изначально считало нас избавителями от коммунистических варваров, разрушивших тысячи храмов, истребивших в концлагерях десятки тысяч их земляков, сославших под видом кулаков в Сибирь наиболее трудолюбивую часть крестьян. Оставшееся население являлось нашим естественным союзником — это, на мой взгляд, бесспорно.

— Я погрешил бы против истины, полковник, если бы признал, что вы открыли для меня некую высшую истину, которой мы все, генералитет СС и руководство рейха, постичь были не в состоянии.

— Но я и не претендую на роль мессии, — грубоватое, далеко не аристократическое лицо д’Алькена слегка побледнело, однако он все же сумел сдержаться. Штандартенфюрер давно готовился к этому разговору, рассчитывал на него и обрадовался, узнав, что Гиммлер назначил встречу не в своем кабинете, а здесь, в этом романтическом уголке, вдали от скрытых магнитофонов.

— На что же вы тогда претендуете, наш восточный паломник?

— Это интересует многих, господин рейхсфюрер. Многим непонятно, с какой стати я вдруг отстаиваю власовское движение.

Почему пытаюсь оживить его, взбодрить, используя при этом не только свою газету, но и личные связи.

— Не тщитесь, штандартенфюрер, во «враги народа», подобно тому, как это делает со своими вольнодумцами Сталин, вас все равно не зачислят. В героях послевоенной Германии вам тоже не ходить. Так и останетесь «редактором одиозной эсэсовской газетенки», как вас именуют по ту сторону Ла-Манша, — улыбку, которая вырисовывалась на лице Гиммлера, действительно можно было бы считать таковой, если бы только это лицо не принадлежало Гиммлеру. — То, что вы — яростный сторонник генерала Власова, мне уже понятно. Непонятно другое — за что вы его так возлюбили?

— Это любовь не к русскому генералу, а к Германии. Бросив на русские штыки сотни тысяч бывших русских пленных, мы спасем сотни тысяч арийцев.

— Но испоганим саму идею арийского господства, ради которой, собственно, все это и затевалось. Такой поворот мыслей вас никогда не увлекал?