Властелин пустоты

Руки все-таки дрожали. Ладно… Леон украдкой покосился на пулеметчиков. Нет, кажется, пока не заметили. Вот будет номер, если у них тоже задрожат руки. Умнейший был прав только наполовину: следовало отбирать молодых, но не юнцов по шестнадцать-семнадцать лет, а мальчишек. И с Тирсисом во главе. Тем ничего не страшно, а насчет дисциплины и послушания – обломали бы…

Развить мысль ему не удалось. Танк чаще застрелял моторами и выпустил с обоих бортов по облаку сизого дыма. Молодец Памфил, не проворонил.

– Летит! – кричал шептун и показывал руками, откуда летит. – Низко, как первый!

– Беги! – крикнул Леон. Вдруг стало сухо в горле. – Спасибо.

Лязгнул, захлопываясь, люк.

– Вперед! Огонь без команды.

На один короткий миг ему стало страшно до озноба – вдруг именно сейчас лопнет вал, со скрежетом полетят зубья с шестерен, бывало ведь уже… Но вот танк взревел, дернулся, присел кормовой частью на рессорах и покатился. Памфил сорванным голосом орал на трансмиссионщиков. Вторая передача. Третья. Некогда рулить… Потеряв дорогу, «Разъяренный Дракон» с треском проломил себе путь в зарослях и выкатился на пустошь. Успели! Леон прилип к задней амбразуре командирской башенки и застонал.

Он учел все. Кроме пыльного хвоста за танком на выжженной пустоши.

Зауряда видно не было. Вообще не было видно ничего, кроме клубящейся сухой пыли, и, тревожа пыль, увязая в ней до осей катков, пер вперед танк, медленно набирая предельную скорость. Так медленно, что хоть плачь. Один из кормовых пулеметов протарахтел короткой очередью, на секунду недоуменно смолк и заработал безостановочно. Куда, куда, в кого он лупит, этот остолоп! Леон ударил кулаком по броне.

– Влево! Вдоль леса!

– Левая – тормоз! – истошно вопил Памфил.

Теперь Леон видел зауряда. Тот был еще на подлете – глазаст дозорный! – но быстро приближался. Точка вырастала в диск. Лес под ним резало точно бритвой, и могучие лесные великаны, вздрогнув, рассыпались, словно слепленные не из песка даже, а из невесомой серой пыли, но Леон лишь мельком взглянул на лес. Он видел, как зауряд сбросил скорость, заметив танк, как он вильнул к пустоши… Разом застучали оба пулемета левого борта, посыпались, звеня, гильзы. Совершенно неуместно Леон поймал себя на том, что и теперь думает о зауряде как о живом существе. Он и приближался как живой: не атаковал – исследовал. Разок плюнул огнем, но как-то неуверенно. Огненный клубок настиг, расплескался о борт танка. Окатило жаром. Один пулемет смолк. Внизу на боевом настиле кто-то закричал, упал, начал кататься по гулкому металлу, нестерпимо воя. Бухнула картечью пушка – мимо!.. Зауряд проскочил перед носом танка и взмыл, уходя на широкий вираж. В казенник пушки пихали и не могли запихнуть новый картечный заряд – что-то у них там стряслось с казенником… Стучали, стучали пулеметы, тянулся за кормой пыльный хвост, дрожала горячая – не прикоснуться – чешуйчатая броня «Разъяренного Дракона».

И разъяренные драконы смертны.

В дальней точке виража диск стал похож на тонкую, слепяще яркую иглу, застывшую в небе. Нет, не застывшую… Игла превращалась в чешуйку, чешуйка – в диск. За разведкой последует атака, затем зауряд спокойно продолжит свою работу.

Безумие! С самого начала вся эта затея – безумие. Потратить столько времени на постройку неповоротливого железного чудовища – и зачем? Это не бой – самоубийство. Повернуть, скрыться в лесу? Леон мгновенно оценил расстояние. Сверкающий диск рос в размерах, и было поздно уходить от него в лес… поздно… поздно…

Хорошо было лишь здесь, внутри себя, когда глаза закрыты и видишь то, чего нет. Мама сидела рядом, положив теплую ладонь ему на лоб, и от ее прикосновения утихала боль, исчезала куда-то изнуряющая тошнота, а он был просто маленьким жалким комочком, скорчившимся на постели из травяного пуха и сушеной древесной сердцевины, его лечили горькими травами, но никто не умел так утишать боль, как мама. Из своей детской духовой трубки он подбил за околицей пернатого краба – редчайшего зверя в здешних лесах, как говорили старики, – и, непомерно возгордясь своей первой охотничьей добычей, сам ощипал ее и зажарил на угольях, вместо того чтобы показать взрослым. Другие не хотели есть, а он сжевал кусочек невкусного мяса, и почти сразу накатила тошнота и боль. Он даже плакал – такой силы была боль, а еще судороги и мучительная рвота, и временами он проваливался куда-то очень глубоко, откуда не мог даже крикнуть о том, как ему больно. Мама, молча звал он. Мама, не уходи, побудь еще…

Ушла. Или это я ухожу? Линдор, Ацис, Титир, – где вы? Парис, ядовитый, как горький лесной корень? Кирейн, веселый пьяница? Филиса? Сейчас я открою глаза и завою от горя, если не увижу кого-нибудь из вас, это они, чужие думают, что я не могу открыть глаза, а я – могу. Но не стану, потому что знаю: вас никого там нет, вы только тут, во мне, вы мне нужны, и я вас не выпущу…