Властители и судьбы

В камере — уже вибрирует голос Чекина. У него так вибрирует голос, скорее всего, потому, что Чекин отчаянно жестикулирует. Голос — вопль, но все время срывается:

— Это — мы! Но не мы! То есть, мы не виноваты! Нам все равно, кто он! Он не император для тюрьмы, — арестант! Мы по присяге! Так — приказано! Мы знали, кто он, но — присяга! Мы виноваты! Или — нет!

Чекин совсем запутывается. Что он говорит — разобраться нет сил.

Мирович ни на кого не смотрит.

— Эх вы, — говорит Мирович, — сволочи. Бессовестные вы люди, — говорит он тихо и страшно, — убийцы. Его-то за что вы убили? Ну, ладно, меня бы, ладно уж, — говорит он, — но такого-то человека за что?!

— Мы не убили! Присяга! Мы только ударили! — бормочет Чекин.

— Он же был глупый и тихий, как птица, — говорит Мирович. — Разве можно ударить птицу — бритвой?

Мирович подходит к трупу и опускается на колени, целует руку мертвеца, поднимает свою черную цыганскую голову, глаза его полны слез, он целует ногу мертвеца. И встает.

Он распрямляется и приказывает положить мертвое тело на кровать и накрыть простыней. Притихшие солдаты опускают тело на кровать и прикрывают простыней. Кровать выносят из казармы, солдаты строятся, Мирович идет перед кроватью, за ним шагает Чекин и спрашивает шепотом, когда кровать переносят через канальный переход:

— Что же теперь с нами будет? Что же произойдет?

Солдаты останавливаются и опускают кровать.

— Что произойдет и будет? Это — ваше дело, — бросает Мирович.

Переживания прошли, Мирович становится опять самим собой, он входит в новую роль. По всей крепости носят кровать с мертвым императором. Ни шепота. Факелы потушили. Рассветает.

Золотится фрунтовой песок.

Команда строится в четыре шеренги. Маленькая команда, 54 человека.

Мирович стоит простоволосый, без парика. От пота, от солнца его волосы блестят, как угольные, он поправляет волосы пальцами, глаза — отрешенные, он говорит:

— Солдаты! Отдадим последний долг императору Иоанну Антоновичу! Он страшно жил и страшно умер.

— Солдаты! Бить утреннюю побудку!

— В честь мертвого тела ружья на караул!

— Бить полный поход!

— Залп!

— Солдаты! Вот наш государь Иоанн Антонович! Мы могли бы быть счастливы, а вот — несчастны. Я виноват. Я за всех отвечу. Вы нисколько не виноваты, ведь вы не знали моей цели, вы подчинялись. Так я вам говорю: пускай вся ответственность, пускай все муки — на меня.

Мирович обходит шеренги и целует рядовых.

Появляется солнце, оно еще только немножко краснеет в стеклянном тумане. Солдаты в смятении. Никто не знает, что же дальше.

Первым опомнился капрал Миронов.

Хитрец, капрал подкрался к Мировичу сзади и выхватил из его ножен шпагу. Солдаты перестали обниматься и целоваться, зашевелились.

— Отдай шпагу, трус, — закричал Мирович, — комендант, я отдаю вам шпагу!

Солдаты бросились на Мировича.

6

Семнадцатого августа 1764 года был опубликован манифест Екатерины II о заговоре Мировича и об убийстве Иоанна Антоновича.

Власьев и Чекин ничем не поплатились за убийство. Они выполнили свой долг полицейских. Правда, их никто не уполномочивал убивать Иоанна, но в такой ситуации у них не было другого выхода: или смерть одного сумасшедшего, или государственное кровопролитие, междоусобная война. Убийство порицала и Екатерина, но делать было нечего — в манифесте она похвалила их за выполненный долг, а потом отстранила от службы.

Сентенцией Сената Мирович был приговорен к четвертованию.

Императрица пожалела авантюриста. Она заменила четвертование «обезглавлением».

Шестьдесят два солдата были наказаны шпицрутенами и батогами и сосланы в Сибирь.

Капрал Абакум Миронов, несмотря на хорошую инициативу при аресте Мировича, получил 10000 палок и был сослан на каторжные работы.

Приговор был приведен в исполнение 15 сентября 1764 года.

Весь Петербург пришел посмотреть на бунтовщика — как его будут казнить.

Мировича казнили на Петроградской стороне.

Подпоручик Мирович был в голубом кафтане. Кафтан застегнут на все пуговицы, а пуговицы блестели. Он в серебряном, припудренном парике. Холодновато, и его лицо разрумянилось: Мировича не пытали и хорошо кормили в крепости. Он был — весел!

Надеяться — не на что. Он совершил двойное преступленье: бунтовал против императрицы и спровоцировал смерть императора. Пощады быть не могло. Моросил дождик.

На эшафоте Мирович подмигнул священнику:

— Батюшка! Не смотри на меня, смотри на Петербург. Вот он весь — у эшафота. Смотри — глаза. Они — ненавидят. Не сочувствуют! А если бы поменять на минутку декорации? Если бы это не эшафот, а тронное место, а я — генералиссимус победившего восстания? Какие были бы глаза! Не глупость и злоба, о нет, — восторг и холуйство.

Мирович рассмеялся тихонько, и темное цыганское лицо его посветлело.

— Чего ты смеешься, дурачок! — пожалел Мировича священник.

Полицмейстер читал сентенцию о казни.

Мирович махнул рукой. Все — равно. Это — его последняя сцена. Последняя игра. И она должна быть превосходна.