Влюбленный Байрон

Пятнадцать дней, которые за этим последовали, могли бы превратить любую женщину, не говоря уж о невесте, которая только что покинула домашний кокон, в полную истеричку. Но Аннабелла оставалась сдержанной, и это самообладание приводило Байрона в еще большую ярость. По вечерам, раскрасневшись от бренди, он разыгрывал жестокие пантомимы — Августа называла это facon de parler

[51]. Он приказывал ей читать вслух копии писем, которые посылал ей, расписывая свое сватовство к Аннабелле, пустые и коварные послания, как теперь стало очевидно. Однако Августа подчинялась, потому что Байрона нельзя было раздражать или, хуже того, доводить до молчаливой ярости, в которой он мог даже причинить себе увечье. Лежа на софе, он настаивал на том, чтобы обе женщины обнимали его так, чтобы он мог — в самых грубых выражениях — сравнить их рвение. Он писал Хобхаузу, что «хорошо обслуживает обеих», его вероломство никак не действовало на него самого, только требовало бренди по вечерам и магнезии по утрам.

Не было противостояния, не было нервных срывов, каждый играл свою роль в этом чудовищном ритуале. Байрон лгал сам себе во время сватовства, так и Аннабелла воздвигла собственное здание лжи. В ее присутствии, как она потом подтвердила поверенному своего отца, Байрон поднимался на заре и шел в спальню Августы; она твердо знала, что Августа отказывает ему, когда у нее месячные, и Байрон со словами «Так ты не хочешь?» возвращался к Аннабелле со своими грубыми проявлениями желания. Но она не задавала вопросов. Она видела, что брат и сестра открыто носят одинаковые золотые броши с локонами их волос и крестами, которые означают супружеские отношения, однако убеждала себя, что Августа стала такой же жертвой, как и она сама, что обе они были жертвами его жестокости. Она даже говорила себе, что, подчинившись его чувствам, «она никогда не получала от этого удовольствия». Однако Августа во время их совместных прогулок не подтверждала справедливости таких выводов: Байрон, быть может, и не любит ее, но настойчивость и привычка, которая многое для него значит, возможно, и помогут ей завоевать его сердце.

Присутствие детей, похоже, вовсе не мешало разнообразным адским играм в гостиной, но, согласно биографу Аннабеллы Этель Мейн, однажды Байрон указал на Медору и сказал: «Знаешь, это мой ребенок», а потом стал подсчитывать время отлучки полковника Ли из дома в подтверждение того, что это дитя не от законного мужа.

В конце концов именно Августа намекнула, что им пора уезжать. Байрон, которому этого вовсе не хотелось, энергично махал платком, пока Августа не скрылась из виду, а потом, упав на сиденье рядом с женой, спросил, что она думает о другой А.

Томасу Муру он с гордостью сообщил, что Белл обнаружила «признаки беременности», но Аннабелла со своей стороны в тетради для заметок написала: «Мое сердце увяло, так что я даже забываю о еде».

ГЛАВА XVI

Когда Байрон с Аннабеллой переехали на Пикадилли-Террас, 13, в дом, который они арендовали у герцогини Девонширской, у него было два жгучих стремления — отделаться от брачной жизни и найти деньги для поездки за границу. Во время медового месяца в письме к Хобхаузу Байрон просит его надавить на бездействующего мистера Хэнсона и описывает свои финансовые проблемы:

Ньюстед должен быть продан без проволочек… Мои долги едва ли составляют менее тридцати тысяч — шесть тысяч некоему мистеру Собриджу… далее еврейский долг, в котором проценты превышают занятую сумму, потом долг еще одному еврею… торговцам… тысяча шестьсот фунтов Ходжсону, а также необдуманные траты — тысяча фунтов «наглому Уэбстеру»… три тысячи Джорджу Ли… Ну и необходимые расходы — безделицы, шлюхи, скрипачи.