Влюбленный Байрон

Похвалы были всеобщими. Томас Мур называет Байрона «не меньшим революционером в поэзии, чем другой великий человек в его возрасте, Наполеон, был революционером в делах государственных и военных». Критики, которые раньше нападали на его юношеские скороспелые стихи, были покорены силой, звучностью и потрясающей гениальностью нового сочинения. Дэллес заметил, что нрав Байрона «несколько смягчился». Однако для Байрона в его 24 года столь стремительно пришедшая слава имела другие скрытые последствия — двойственность, обманчивое великолепие, необходимость влюбиться в какую-нибудь наследницу, несмотря на свои гомосексуальные наклонности, а главное — не упасть со своего пьедестала.

Кареты, доставляющие приглашения, запрудили всю Сент-Джеймс-стрит, на которой жил Байрон, и хромой поэт с лицом Адониса явил себя миру.

Итак, он был принят в гостиных аристократии, принадлежавшей к партии вигов, в домах Холландов, Мельбурнов, Девонширов, о которых писал Лесли Марченд в своей объемистой биографии Байрона. Там «нестандартное поведение было прерогативой, которой пользовалось высшее общество». В городе с населением в один миллион Байрон общался только с привилегированными обитателями, не считая слуг. Мир бедноты, отчаяния, притеснения, беззакония, бунта, мир воришек, разносчиков, проституток, пьяниц, калек, «свиноподобного большинства», которое толпилось на Тайберне, чтобы увидеть казнь, — этот мир никак не отразился в произведениях Байрона. Главным двигателем творческой энергии поэта был Восток во всей его таинственности.

Хотя Байрон по большей части проводил время в обществе и шутливых беседах с интеллектуалами, его окружали и женщины. Они считали Байрона прототипом Чайльд-Гарольда, несмотря на все уловки, к которым он прибегал, чтобы развеять это впечатление. Было нечто холодное и презрительное в его манере держаться, и тем не менее его появление в обществе вызывало прямо-таки головокружение. Сердца трепещут, чувства взвинчены до предела, леди Роузбери чуть не упала в обморок, леди Милдмей сказала, что, когда он обратился к ней, ее сердце так бешено забилось, что она не смогла ответить. А что, собственно, мог он сказать? Его взгляд «сверху вниз», как они это называли, возбуждал их, как и слухи о ветрености и извращенности Байрона. Его хромота, вызывая сострадание, также подогревала желание. Сочетание гениальности и сатанизма было неотразимо. Все жаждут быть представленными Байрону и испытать укол его хлесткого язычка, а то и быть упомянутыми «в его стансах». Герцогиня Девонширская писала в Вашингтон своему сыну Огастесу Фостеру, что восторг и любопытство, окружающие Байрона, значительно превосходили интерес к войне в Испании и Португалии. Где бы он ни появлялся, ему сопутствовали лесть и похвалы. Одна дама, Аннабелла Милбэнк, увидев Байрона в этот период его умопомрачительный славы, нашла, что ему «не хватает скромной доброжелательности, которая могла бы покорить ее сердце», однако это ей не помешало позднее влюбиться в него.

Днем, чтобы нейтрализовать вред ночных кутежей, Байрон боксировал с «Джентльменом» Джексоном, фехтовал с Генри Анджело, а Флетчер растирал его маслом, чтобы вечером он мог вновь появиться в обществе с присущим ему видом «холодной апатии».

В темной одежде, порождающей ощущение тайны, весь его облик свидетельствовал о глубоких незаживающих ранах. Даже женщины, из-за своего социального положения или других обстоятельств далекие от этих роскошных салонов и гостиных, мечтали познакомиться с ним — его буквально засыпали признаниями в любви. О, разумеется, утверждали они, их мотивы весьма благородны — они мечтали лишь соприкоснуться с поэтической душой Чайльд-Гарольда, которого сам Байрон считал «омерзительным типом».