Вместе или врозь? Судьба евреев в России. Заметки на полях дилогии А. И. Солженицына

Погром. Страшное слово — одно из первых, каким русский язык обогатил другие ведущие языки мира. Погром — это не только ломы и колья, разбитые дома и разграбленные магазины, вспоротые перины и животы беременных женщин, проломленные черепа и горящие синагоги, разодранные и втоптанные в грязь священные свитки. Погром — это вопли страха и отчаяния, тонущие в глумлении и хохоте пьяного разгула. Погром — это пиршество вседозволенности, циничное и наглое торжество грубой силы, попрание всех табу, какие наложили на человечество тысячелетия развития культуры и цивилизации. Это возврат к пещерности, к косматости и клыкастости внезапно проснувшихся атавизмов, отбрасывающих обывателей к животному состоянию недочеловеков. Жертвы погрома — не только те, кого громят, но и еще в большей мере те, кто громит, ибо первые теряют имущество, близких, иногда жизнь, а вторые теряют человеческий облик.

В книге Солженицына десятки страниц посвящены погромам, но в ней не найти и намека на то устрашающее, леденящее кровь явление, определением которому служит это короткое, оглушительное слово. Нет в ней и попытки понять, как погромы влияли на русско-еврейские отношения в царской России, хотя именно этим отношениям, по замыслу автора, посвящено его произведение. За приводимыми им цифрами, выписками, за его собственными рассуждениями и полемическими выпадами не ощущается того ужаса и позора, той роковой грани между жизнью и смертью, того пробуждения зверя, изгоняющего человека из его телесной оболочки, которые ассоциируются со словом погром.[86]

Организовывала ли царская власть еврейские погромы, или они возникали стихийно — вопреки желанию власти? Это единственный вопрос, который интересует Солженицына. Впрочем, и на этот вопрос он не ищет ответа, так как знает его заранее. Он убежден, что власть погромов никогда и ни при каких обстоятельствах не организовывала, а все, кто утверждал иное, злостно клеветали на безвинное русское самодержавие, пользуясь тем, что «Россия — в публичности рубежа веков — была неопытна; неспособна внятно оправдываться; не знали еще и приемов таких» (стр. 332).

Александр Исаевич приемы знает и оправдывает царское самодержавие довольно-таки искусно. Для тех, кто не знаком с первоисточниками, его доводы и суждения звучат основательно.

Говоря о погромах начала 1880-х годов, Солженицын сообщает: «Известный еврей-современник писал: в погромах 80-х годов „грабили несчастных евреев, их били, но не убивали“. Тогда, в 80-90-е годы, никто не упоминал массовых убийств и изнасилований. Однако прошло более полувека — и многие публицисты, не имеющие нужды слишком копаться в давних российских фактах, зато имеющие обширную доверчивую аудиторию, стали писать уже о массовых убийствах и изнасилованиях» (стр. 191). И дальше — несколько абзацев о том, как те или иные авторы преувеличивали масштаб зверств в этих погромах. Особенно разителен, согласно Солженицыну, пример погрома в Балте в 1882 году, где, по данным дореволюционной Еврейской энциклопедии, был убит один человек, тогда как более поздние, в том числе современные авторы, не располагая никакими новыми материалами, пишут о том, что в Балте было убито и тяжело ранено 40 человек, а легко ранено — 170. Такие же преувеличения Солженицын находит в описаниях Киевского погрома, где поначалу не было зафиксировано случаев изнасилования, а теперь пишут, будто было изнасиловано около 20 женщин. «Погромы — слишком дикая и страшная форма расправы, чтобы еще манипулировать цифрами жертв» (стр. 192).

Кто же манипулирует? Для того чтобы ответить на этот вопрос, надо знать первоисточники. К счастью, есть люди, которые их знают. В статье Леонида Кациса «Еврейская энциклопедия — орган антисемитской мысли?!»[87] о погроме в Балте можно прочитать следующее: