Внеклассное чтение

– «Инфарт микарда» у него, рожа вон какая синяя.

Со стороны дома к нам подходили двое узбеков, видимо, работавших внутри особняка.

– Ребята, – обратился я к ним, – вы бы его на одеяле, что ли, отнесли к дороге, куда «скорая» подъедет. А то здесь «ласты откинет», и будет у меня под забором вонять.

Мы с Игорем и Шариком пошли в домик.

– Вот, – сказал Игорь, кладя на стол большой сверток, – тебе – за вчерашнее.

Я развернул – там лежал кусок сала, ароматно прокопченного. Шарик стучал хвостом.

Глядя на сало, я вспомнил своего друга – Денисюка. Если свидимся когда – много придется горилки выпить.

– Хочешь на «глухаря» сходить? – спросил Игорь, – Тут недалеко. На Рябиновый ключ.

– Да хорошо бы, только ружья нет.

– Дробовик-то я дам.

– А может, без ружей сходим – просто поглядим?

– Как без ружья в лес – не ровен час, встретишь кого.

Неделя прошла, и мне позвонил Олег.

– Привет, как ты там? Тебя Стелла потеряла: «Где Сережа, где Сережа». У нее сегодня день рождения – тебе надо быть. Что ты на ней не женишься – торчал бы при ее салоне красоты, раз сам инвалид.

– Я подумаю. Забери-ка меня отсель. И привези «доспехи» какие-нибудь – у меня штаны рвутся. И роз букет.

Олег приехал на «Феррари» с цветами и костюмом. Мы осмотрели спальню.

– Стиль «ля рус».

– Вижу.

– Давай еще в магазин заедем – дело есть маленькое.

Мы зашли в магазин – два джентльмена, нога в ногу, плечо к плечу. Строгие костюмы впечатляли. Покупатели расступились. Я положил розы на прилавок и сказал голубоглазой Вере:

– Вы очень грустная и красивая. Вы обязаны быть счастливой.

Я взял ее холодную руку и поцеловал ей пальцы. Мы развернулись и ушли. В машине я спросил у Олега:

– Я – подонок?

– Почему? Подарил девушке мечту. Ей, наверное, никто в жизни руки не целовал.

Через год, это был опять апрель, я брел по улице – мне погудели. Олег на «Феррари» притормозил и высунулся из окна:

– Привет, куда пропал?

– Привет. Никуда. Что нового. Как дела на даче в Брусянах. Помню ее. Как там Игорь Мохов, как Вера – продавщица.

– Игорь умер – рубил баню, и оторвался тромб. А Верку любовник зарубил топором – она что-то в город решила уехать, – приревновал.

– Слушай, дай-ка мне взаймы.

Он порылся в бардачке, и, протягивая мне деньги, сказал:

– Скоро сдохнешь у помойки.

– Спасибо.

Он уехал, а я шел по апрельской дороге и думал, что хорошо бы съездить в Брусяны и сходить на глухариное токовище. Шарик-то наверняка живой. Да, съезжу – а то, когда еще соберусь.

…

Рождение Богини.

Я очнулся от фантастически-болезненных грёз (они ядовито разрушают меня, они тихо, как старые ведьмы Макбета, превращают меня в амебу) под гордые, призывные удары колокола – Набат! – я тотчас обернулся к жизни. Сосед сверху, с которым у меня чуть деловое и, скорее, даже шапочное знакомство (мы как-то случайно опохмелялись вместе одним прохладным майским утром – помню, было пять утра по-московскому – но он остался в том блаженстве навсегда, а я соскочил), бил старой пудовой гирей в милый, такой до сантиметра изученный и почти лишенный штукатурки, мой потолок – очевидно, была новость.

Я подошел к окну (когда-то кое-кому – но, надеюсь, не мне! – его придется мыть), с треском рвя наклеенные на мыло газеты, открыл ветхие деревянные створки (я не меняю окна – мне жаль сказки: пластиковые окна не дают прогреть в ледяном пятне дыхания пальцем дырочку, и подглядывать за таинственным зимним двором), и свесился через трещиноватый подоконник вниз – там уже виднелся юно-черный, перезимовавший тротуар.

– Весна, кажись, наступила, – сообщил сосед (он обильно употребляет ненормативную лексику, я перевожу), – чуешь ноздрями-то?

Я чуял.

Да, это был прозрачный, голубой ветер метаморфоз (Вы, острословы, знаю я Вас! «Голубой ветер» – никакого подтекста, мы же художники – я и макнул кисть в голубую краску), ветер, срывающий старые маски, декорации и продувающий мозги от пыли и затхлости.

Зима уходила, и старый Бог («брателло», как называл его окочурившийся этой зимой приятель – ох и намучились мы мерзлую землю долбить, когда прикапывали, уж потом, когда по сто грамм за упокой души тяпнули, Боря-боцман сказал, как раньше на флоте хорошо было – привяжут чушку к ногам, в мешок и в воду – океан всех примет), да, Бог оставил меня еще немного покаяться, не прибрал; Бес, видимо шибко занятый вытряхиванием вшей из старого тулупа, не свел с ума; следователь, с присущей его организации гуманностью, не стал расшатывать мне передние зубы: и даже Марья Ивановна Чердыкина (женщина строгого ума и крайне правых политических взглядов) не «повыцарапала» мои наглые, бесстыжие глазенки.

Я вдохнул этого животворящего ветра и снова ощутил любовь к людям; я снова ощутил потребность дружить и ссориться; спорить и соглашаться; читать милый лепет юных и мудрые советы старших; я заново открыл классиков; я склонил голову перед наукой – да, я изменился – мои прежние кожа и мясо спали, как ветхие одежды, и новая, незнакомая еще плоть звала к новой жизни. К новым трудам.