Внучка

– Слишком много свидетелей, жертв и преступников, слишком много документов, слишком много следов и улик… Сохранились книги учета, в которых все написано черным по белому – о конфискации денег и имущества евреев, об их транспортировке в лагеря, об их убийстве в лагерях. Управление железных дорог рейха вело учет перевозок, фабрика, производившая «Циклон», – учет поставок своей продукции, а фабрика, выпускавшая печи для крематориев, фиксировала на бумаге весь технологический процесс. Комендант Освенцима оставил воспоминания и подробно описал все, что там происходило. По-твоему, это всё – выдумки тех, кто не любит немцев? Тысячи ученых – немецких и иностранных – исследовали эту тему, и, если бы немецкие исследователи нашли что-нибудь другое, что-нибудь более убедительное, они бы обязательно рассказали об этом. Кому охота выдумывать чудовищные преступления собственного народа и тем самым очернять себя самого, свою семью и своих друзей? Может, такие и есть, но это единицы, а не тысячи. Я… я не могу выразить, как я был бы счастлив, если бы никакого холокоста не было. Но он был. И с этим фактом придется научиться жить и тебе.

Зигрун не отвечала. Она продолжала смотреть на свои руки, сплетая и расплетая пальцы.

– Но почему об этом нужно обязательно постоянно напоминать и говорить? – произнесла она наконец. – Это же неправильно. Другие помалкивают о своих черных делах.

– О мелких черных делах можно и забыть. Все забывают, и мы тоже – зачем о них помнить и говорить? А вот настоящие злодеяния… Если ты кого-то убил и другие об этом знают, а ты делаешь вид, будто никого не убивал, другие не захотят больше иметь с тобой дело. Нужно отвечать за свои дела и показать другим, что ты раскаиваешься в содеянном и сделал соответствующие выводы, и никогда больше не совершишь ничего подобного. Тогда они снова примут тебя в свою компанию.

– Вряд ли я могу заговорить об этом с отцом.

– А с матерью?

– Ее это не интересует. Она говорит, пусть холокостом занимаются веси, а у нас и других забот хватает: земля, усадьба, правильная жизнь. Мне кажется, автономных националистов тоже не очень-то волнует холокост. Так же как знамена со свастикой и бюсты Гитлера.

– Ну что ж, тогда ты можешь быть хорошей националисткой и хорошей социалисткой.

– Ты что, издеваешься надо мной?

– Нет, Зигрун. Я подумал о том, что национал-социализм невозможен без преследования и уничтожения евреев, и спросил себя, не слишком ли легко ты отделила одно от другого. Но провести между ними черту можно.

Небо просветлело, и дождь начал стихать.

– Поехали дальше? – спросил Каспар.

– Ты же ведешь машину, чего ты меня спрашиваешь? – пожала плечами Зигрун.

Когда они выехали из леса, солнце, пробившись сквозь тучи, брызнуло на видневшуюся впереди деревню.

– Но я все равно могу гордиться тем, что я немка.

Каспар снова съехал с шоссе и остановился на полевой дороге.

– Не знаю. Мне кажется, гордиться можно лишь тем, что ты сам создал. Но может, я ошибаюсь…

Он показал рукой на холмистую местность, на поля, группу деревьев, на деревню, освещенную солнцем, и на другую, расположенную в низине, из которой торчали лишь церковная башня и несколько крыш. Солнце уже клонилось к горизонту, обещая восхитительный закат.

– Я люблю свою страну, я рад, что говорю на языке этой страны, понимаю живущих в ней людей, что она мне до боли знакома. Мне необязательно гордиться тем, что я немец, мне вполне достаточно того, что я этому рад.

Они оба смотрели на раскинувшийся перед ними пейзаж. Каспар открыл окно. Ему хотелось услышать колокольный звон; он бы хорошо дополнил картину. Но колокола не звонили.

– Ты все еще думаешь, как тебе относиться к евреям? Ты никого не обязана любить. Я вообще не понимаю, что значит любить или не любить немцев, или евреев, или французов. Всюду есть симпатичные и неприятные люди. И если ты не любишь, скажем, французов вообще, значит тебе трудно будет найти симпатичных французов.

Он поехал дальше.

– Я слишком разговорился, да? Мне всегда хотелось иметь детей, – продолжил он, не дожидаясь ответа. – И объяснять им окружающий мир или рассказывать то, что я о нем знаю. Я и тебе с удовольствием рассказываю, что знаю. Но я дал себе слово не читать тебе лекции и не произносить речи и постараюсь сдержать его.

Зигрун заверила его, что все в порядке, что она на него не в обиде. Но ему всю дорогу до самого дома не давала покоя мысль, когда и как – а главное, насколько многословно – он должен был высказывать свое отношение к ее взглядам. Что лучше – говорить больше или меньше? Лучше слишком мало, чем слишком много? Или наоборот? Когда есть повод – событие или впечатление – или только когда она сама начинает разговор?

36

Он так ничего и не придумал до отъезда Зигрун. Урок в субботу утром продлился не два, а три часа, в половине пятого они отправились слушать «Страсти по Матфею», а перед этим Каспар рассказал ей историю Страстей Христовых, о которой она никогда не слышала.

Он боялся, что ей будет скучно. Но она внимательно слушала даже речитативы.