Во что я верую

Принесенная жертва была полезной, а бережливость, как я уже говорил, — плодотворной. Но налицо и логическое следствие вытекающей отсюда утраты вещественности окружающего мира. Радикальный идеализм — вот что завершает такой подход. Esse est percipere aut percipi: быть — значит воспринимать или быть воспринимаемым. Так провозглашает Беркли. Внешний мир больше не существует — вот чем завершается подобный подход.

Бергсон уловил, как именно произошел этот распад, как наступил разрыв связей. Со времени огромного абстрагирующего усилия, которое нам пришлось предпринять, с тех пор как чувства утратили право на все то, что представляет собой трепет подлинного бытия, существующего помимо нас, с тех пор как мы бросили взгляд в дырочку подзорной трубы, обнаружили бестелесные знаки, идущие от истоков вселенной в ухо этих больших радаров, прислушивающихся к галактикам, и приняли всерьез это предостережение, согласно которому не следует попадаться в ловушку здравого смысла, побуждавшего нас верить, что показания чувств сохраняют что-то от подлинного бытия мира; короче говоря, начиная с XVII века мы всегда испытывали искушение усомниться во вселенной, а стало быть, и в нас самих.

Вернемся к разрушительному радикализму Беркли: «Суть английского идеализма состоит в том, что он рассматривает пространственную протяженность как одно из свойств ощущений, даваемых в осязании. Поскольку в доступных ощущению качествах он усматривает только ощущения, а в этих последних — только настроения»[XXXIV]

, то, следовательно, не существует поистине ничего такого, что мы могли бы познать за пределами самих себя.

«Но в свою очередь атомистический реализм [я имею в виду теорию познания у Ленина], который помещает движения в пространство, а ощущения — в сознание, не может обнаружить ничего общего между изменениями или феноменами пространственной протяженности — и ответными ощущениями». Или ничто не существует за пределами восприятия того, кто воспринимает, — или ум распадается, я больше не существую, существует одна только механика мира, а я — всего лишь его порождение.

С одной стороны, запутанную реальность мира я принес в жертву моей собственной очевидности; с другой, свою собственную очевидность я растворил в простодушной и горделивой иллюзии мира, который мне заблагорассудилось вообразить подобным большой, бессмысленной машине.

* * *

Непросто выбраться из этих противоречий, избежать того, чтобы очевидность осознания не поглотила мир, столь отвлеченный, столь несоизмеримый с нами самими, что теряется возможность уверовать в него; того, чтобы удобная логика всемирной механики не сводила нас к ней и чтобы предмет, рассматриваемый нашим разумом, не поглотил творческий ум и не преуспел, при нашем соучастии, в том, чтобы низвести нас до вещи, короче говоря — чтобы он «овеществил» нас, как было модно говорить во времена владычества Сартра над СенЖермен-де-Пре[86].

Предоставляю философам найти золотую середину. Если бы я испытывал потребность в связной теории познания, принимающей во внимание и меня, и доподлинность вещей и достаточно близкой здравому смыслу для того, чтобы избежать ловушек простодушного реализма, который есть не что иное как злокачественная опухоль на теле отвлеченного мышления, — то я вновь обратился бы к последним, неизменно удовлетворяющим меня страницам «Материи и памяти» Бергсона.

Что до меня, в быту я обхожусь без профессиональных философов. Я верю, что мир существует, потому что Голос, о котором мы побеседуем с вами позже, говорит мне, что Бог создал меня и что Тот, кто наделил меня бытием, которое не содержится во мне, как Мир не содержит бытия в себе, — наделил меня чувствами, которые не обманывают.

Более того, эти чувства не обязаны говорить мне всё. Приспособления, которыми мы обзавелись, учат меня, что я не воспринимаю и миллионной доли всей совокупности корпускулярных излучений и пучков волн, пробегающих по вселенной. Вот почему я заранее не возражаю против того, что кому-то достался более широкий набор возможностей чувственного восприятия, чем тот, что стал моим уделом. Мне хватает здравого смысла. Хватает полностью.

Я не мог бы верить в то, что я — это то, что я есть, не будь у меня веры и в окружающий мир. Достаточно того, что я знаю, что он есть, — как есть и я. Что до его пространственной протяженности, сложности, разумности, его головокружительной целостности, необъятности и его величия — превосходящих мою способность восприятия, понимания, воображения, — величия успокоительного, подавляющего и не дающего удовлетворения, — то я сомневаюсь во всем этом не больше, чем в самом себе.

Знать — недостаточно; от нас требуется, чтобы мы веровали. Мои предки — художники из Ласко[87]

.

Я верую воистину, верую спокойно, без излишней восторженности, в существование сопротивляющейся мне вселенной, в то, что это сопротивление исходит не только от меня, но и от нее. Вспоминается древняя молитва:

«Небеса проповедуют славу Божию,

и о делах рук Его вещает твердь» (Пс 18:2).