Во что я верую

Коротка память у обществ, возникших 2, 5–3 тысячелетия назад в конкретном поле исторической памяти. Коротка их историческая память: она едва выбирается за пределы трех-четырех поколений. Зато они наделены мифическим знанием отдаленного прошлого. Мифическая память греков почти добирается до первой могилы, но Геродота и Фукидида волнует только современная история. В распоряжении греков — целое столетие отчетливой истории, а также географические сведения о трети суши. У них много точных сведений о пространстве — и мало о времени. Вот почему греки выдумали космос, ограниченный в пространстве и бесконечный во времени. Время греческой науки — вечное, пустое, построенное на повторении, без начала и конца. Бескрайняя открытость на хаос и на вечное возвращение. Всё существующее пребывает в пространстве в настоящем времени. Учитывая важность пространства, оно сосуществует с вещами: от колонн храма до звезд сферы неподвижностей. Так как время — это лишь некое настоящее между двумя бескрайними открытостями и поскольку не удалось сохранить память об отдаленности «до-истории», то вечность отдаленного не вызывает никаких возражений.

Вечность времени знаменует отсутствие интереса. Бесконечное, бесконечно пустое время почти без всяких возражений было отвергнуто и заменено на насыщенное время священной истории христианства, и неважно — четыре или пять тысячелетий существует мир (когда, вероятно, суммируются поколения патриархов) или он вечен: различие — огромное с философской точки зрения, но не ощущаемое. Время становится проблемой лишь тогда, когда чересчур обильная информация уже не вмещается в фундаменталистской библейской хронологии. На конкретных примерах я показал[LII], говоря о науке xviii и xix веков[LIII]

, как усиливалась тревога перед лицом разбухания этого истинного времени природы и истинного времени жизни. Добавьте, что ископаемые человеческие останки с их неопровержимостью лишают, как мы уже видели, человека его картезианского статуса полной оторванности от всего предшествующего в природе. Но, парадоксальным образом, именно тогда, когда в поле знания врывается информация о долговременной истории природы и жизни, теоретическая наука прилагает, как мы только что напомнили, все силы для того, чтобы представить время как идеально гладкую поверхность, свести его к обратимой системе. «Качественное разнообразие изменений сведено к однородному, вечному протеканию некоего единого времени, представляя его как средство измерения, но вместе с тем — и обоснование любого процесса»[LIV]. Эдгар Морен

[LV] настаивает на диалектической взаимосвязи порядка и беспорядка. В крайнем случае, можно предположить, что это гладкое время есть появление порядка.

Кто бы мог предвидеть в 1877 году, когда Больцман «выявляет энергетическое своеобразие теплоты»[LVI]

, показав, что эта последняя «представляет собой энергию, свойственную беспорядочному движению молекул внутри» какой-то системы, — как далеко зайдет этот процесс воссоздания времени! Ведь время стремится поглотить пространство — если только речь идет не о геофизике и не об узкой сфере жизни, в которой мы пребываем; кроме того, это время науки, каким бы странным оно ни было, является, тем не менее, временем человека, временем, обозначенным стрелой времени, растянувшейся от зияющей пропасти, в которой — тайна истоков, до зияющей пропасти, скрывающей таинство смерти.

* * *

Насколько более значительным выглядит отныне статус историка! Он теперь превратился в философа, в специалиста, который выявляет отмеченность временем, присущую всему процессу познания.

Не думайте, будто история — дело легкое. Борьба заняла у нас много времени. Установление дат, временных вех по-прежнему остается для нас проблемой. Время — вещь труднопостижимая: в отличие от того, что происходит с пространством, у вас никогда не возникает возможности поглядеть на то, как там идут дела. Вы — в плену у воспоминаний, у следов, оставленных в настоящем, в ткани настоящего времени тем, что когда-то произошло во времени.