Во дни Пушкина. Том 2

Он боялся пропустить хотя одно слово божественных откровений. Он тянулся вверх, откуда неслись к нему эти громовые глаголы, но в то же время он уже знал, что Предвечный скажет ему, он уже знал все, что было нужно. И прежний его «Пророк» был смешон теперь ему, как сломанная детская игрушка… Он все тянулся, все тянулся вверх, а земля уходила вниз. Он оглянулся – у, какая высота!.. И там, в синей глубине, остались все они… И вон тоненькая девичья фигурка на берегу солнечного моря: она простирает тонкие еще руки к синим, зовущим далям и солнцу, и жизни, а волны лепечут у ее ног… Но выше, выше – теперь все там, вверху, где гремят громами эти прекрасные глаголы о жизни новой…

– Отходит! – тихо сказал Даль кому-то.

Он пошевелился и дремотно проговорил:

– Закройте шторы – я хочу спать…

За стеной старинные часы ударили два.

Он очнулся и попросил перевернуть его на правый бок.

– Вот и хорошо… – сказал он, помолчав, и невнятно добавил: – Жизнь кончена…

– Что кончено?.. – тихо спросил плачущий Даль.

– Кончена жизнь… – спокойно повторил Пушкин.

Прошло несколько страшных мгновений.

– Теснит дыхание… – едва внятно проговорил умирающий. – Давит…

И опять страшная тишина…

– Аминь! – тихо-тихо уронил Даль.

Доктор, склонившись, тихонько опустил Пушкину веки. По исхудалому горбоносому лицу разлилось глубокое, торжественное спокойствие… На устах проступила тихая улыбка… Женщины тихонько плакали, умиленные. Вбежала Натали. Она упала около него на колени, прекрасные каштановые волосы ее разметались по его груди, и она, тихонько толкая его, все повторяла:

– Пушкин… Пушкин, ты жив?.. Что же ты молчишь?..

И вдруг взглянула в это новое, торжественное, страшное в своем величии лицо и с криком повалилась на пол…

LV. Последний всплеск

Наступила ночь. Было ветрено, но лунно. Пушкин, с сукровицей, выступившей в углах рта, остался один среди своих книг и рукописей, – только старая монахиня при свете восковой свечечки заунывным голосом читала над ним псалтырь… На столе лежала бумажка и на ней неровным, из последних сил почерком стояли второпях набросанные слова:

Я возмужал (и, кажется, навек)И дней моих (взволнованный) поток(Теперь утих)…Дремал порой (миролюбивый гений)(И редко отражал) небесную лазурь.Надолго ли? И… прошли

Дни новых бурь, дни горьких искушений…

Это было его самое последнее стихотворение, убитое жизнью, как и многие другие, в самом зародыше…

LVI. Опять на святых горах

Вздувшегося, потемневшего, с черной кровью в углах рта, его положили в гроб. И вокруг завертелся, зашумел самый бесшабашный водевиль. Газеты на зло правительству затрещали самым отчаянным образом. Всех возвышеннее декламировал «Русский Инвалид»:

«Солнце поэзии нашей закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща!.. Более говорить о нем не имеем силы, да и не нужно: всякое русское сердце знает всю цену этой невознаградимой потери и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! Наш поэт! Наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина? К этой мысли нельзя привыкнуть!..»

Но не отставали и другие. Испугавшись всего этого шума, правительство оцепило квартиру поэта жандармами и всячески стращало газетчиков, то и дело вызывая их к себе, чтобы внушить им соответствующие правила поведения. Особенно досталось А.А. Краевскому за его риторику в «Инвалиде». Принял его тот самый князь Дундук, о котором Пушкин справедливо говаривал, что он заседает в академии наук только потому, что имеет то, на чем сидят. Распекал он Краевского от имени министра народного просвещения, С.С. Уварова, – по веселому Арзамасу, «Бабушка», – в таких государственных выражениях:

– Я должен вам передать, что министр крайне, крайне недоволен вами! К чему эта публикация о Пушкине? Что это за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе? Ну, да это еще куда ни шло! Но что за выражения! «Солнце поэзии»! – помилуйте, за что такая честь? «Пушкин скончался… среди своего великого поприща»… Какое это такое поприще? Разве Пушкин был полководец, министр, государственный муж? Наконец, он умер без малого сорока лет. Писать стишки не значит еще, как выразился г. министр, проходить великое поприще…