Во дни усобиц

Через болотистый пролив пленников вывели на длинную песчаную косу, слева и справа от которой весело плескали морские волны.

Седой монах, шедший с Тальцем в одном ряду, рассказывал:

– Русичи прозвали се море Сурожским, греки же рекут: не море оно, но езеро. И воистину тако. Бо токмо проливом узким выходит оно к Чермному морю[14] – Понту по-гречески. Камышом поросли брега его, водится в них дичь разноличная. Греки зовут Сурожское море Меотийским болотом. Сказывают, жило тут в стародавние времена некое племя – меоты…

– Заткнись, старик! – мрачно перебил монаха другой полоняник. – Нашёл тож часец! Не до твоих учёных сказов ноне!

За косой снова потянулись степи. Над жухлой травой взмывали перепуганные дрофы, в стороне мелькали небольшие разъезды и становища. Шли, с частыми привалами, ещё два дня. На привалах половцы упивались кумысом, от них разило перегаром, многие качались в сёдлах, и только грозные окрики Арсланапы заставляли их подгонять коней и понукать оборванных пленников.

На исходе второго дня впереди блеснули скалы, окружённые густым кольцом садов и виноградниками. Прямо по скалам ползла вверх зубчатая корона каменных стен. У окоёма в закатных лучах золотилось море.

– Каффа! Каффа! – обрадованно загалдели степняки.

Они расставили близ садов походные вежи, согнали, как и раньше, пленников в одно место, долго и обстоятельно осматривали их, пересчитывали.

Тальцу содрали с головы повязку. Сам Арсланапа спешился и осмотрел его рану.

– Карош батыр! Могут батыр, храбр батыр! – говорил он, скаля в хищной улыбке жёлтые острые зубы.

Талец не выдержал и плюнул ему в лицо.

– Будь ты проклят, сыроядец!

Солтан затопал ногами, закричал что-то дико и яростно на своём языке, в бешенстве схватился за саблю и вырвал её из ножен.

– Убью! Убью! – орал он, вне себя от лютой злобы.

Старик Сакзя, в стёганом войлочном халате зеленоватого цвета, подбежав, ухватил его за руку.

– Оставь! Не нада! Продать нада! Купец нада!

– Он оскорбил меня! Я убью эту собаку!

– Ай-ай, нехорос урус! – качал головой Сакзя, укоризненно взирая на Тальца гноящимися, обезображенными трахомой глазами. – Зачем так? Плёхо так. Сегодня – я тебя полон бери, завтра – ты меня полон бери. Зачем сердиться?

– Степной пёс! – сквозь зубы процедил Талец. Арсланапа нехотя вложил саблю в ножны. Воистину, Сакзя прав. Не к чему убивать этого упрямого гордеца. Лучше продать его, как дорогой товар, заморскому купцу. Вон какие у уруса широкие плечи, мускулистые руки, он статен и силён. А хороший работник всегда и везде нужен.

Тальца скрутили крепкими ремнями и бросили на землю возле вежи. Дующий с моря свежий ветерок приятно ласкал его измождённое лицо и трепал нечёсаные тёмно-русые волосы. Им овладели горькая тоска и отчаяние, хотелось порвать проклятые ремни, освободиться и бежать. Но его охраняли два бдительных стража с острыми копьями. Да и куда убежишь: всюду на сотни вёрст – чужие люди, чужая земля, чужие законы.

Утром они вошли в город. Тучный фрязин[15] в коротком платье и разноцветных портах принял из рук Арсланапы и Сакзи пошлину – несколько бобровых и лисьих шкурок – и пропустил их за ворота. Талец впервые очутился в крымском городе и с любопытством смотрел на узкие кривые улочки, богатые дома, огороженные каменными стенами, хижины бедноты – утлые мазанки и землянки. Редко встречались и дощатые невзрачные строения.

На пристани Каффы в бухте стояли корабли с высокими резными носами. На ветру колыхались разноцветные хоругви и паруса, на скамьях сидели скованные цепями смуглые кандальники-гребцы, меж ними сновали надсмотрщики, кормщики, на длинных мачтах висели корзины. Талец слышал про них, знал, что в таких корзинах сидят сторожевые корабельщики, следящие с высоты, чтобы корабль не налетел на скалу или не сел на мель. Сердце молодца сжималось от тоски при виде гребцов, ему невольно думалось: неужели и его ждёт такая участь?! Ох, горе горькое!

«Ничего, выберусь как ни то![16] – постарался Талец ободрить сам себя. – Ещё сойдусь в поле с сим лютым ворогом, с Арсланапою, отплачу ему за Хомуню, за иных ратников, за людей русских, в полоне погинувших! Руци есть, нози есть, не пропаду, чай!»

В стороне на берегу шумело торжище, раздавались зазывные голоса купцов, пестрели шелка, ревели верблюды.

Пленников, подгоняя плетьми, ввели в большой глинобитный сарай, грязный, как свиной хлев, велели сесть на крытый соломой земляной пол и заперли на крепкие засовы. За дверями слышались пьяные крики стражей, скрипели телеги, ржали кони – там кипела будничная суматошная жизнь.

В сарае скоротали ночь. Старик-монах, тяжело, с надрывом дыша, лёг возле Тальца. Худые плечи его судорожно вздымались, он шептал слабым прерывающимся голосом:

– Чую, отхожу… Дышать нечем… Поутру выкинут… Меня в море… С башни… Ох, Господь милосерд!.. Ты, хлопче, откуда?.. Из какой веси?.. Как в полон попал?

– На Оржице мя порубали поганые, – отозвался Талец. – В дружине я у князя Всеволода служил.

– А я вот… инок… со Льтеца[17]… На дороге в Переяславль… Пымали меня… То за грехи… За грехи наши!