Во имя четыреста первого, или Исповедь еврея

После пения, на время поглотившего все души, соединившего их в одну, в возбужденных голосах и звоне посуды часто начинало слышаться что-то настораживающее - ага, угадываешь по визгу, это тетя Зина, а это стул упал, а вот и затопотали, на ком-то висят - не понять только, на дяде Феде или на дяде Андрее, - но тут разлетевшаяся вдребезги чашка заставляет тебя вздрогнуть.

Однажды маме наложили два шва на угол рта - дедушке Ковальчуку показалось, что она недостаточно почтительно ему ответила. Папа Яков Абрамович в тот раз выступил в настолько непривычной для меня роли дяди Андрея или дяди Феди, что дня за два-за три этот мимолетный образ полностью выдохся, как улетучиваются из памяти сны, как в Эдеме забывается все, что не совпадает с общепринятым, а потому и мамин саркастический шрамчик скоро сделался существовавшим от начала времен, как и дедушка Ковальчук от начала времен отводил душу исключительно на неодушевленных предметах. Простукивает, оглаживает паяльником какую-то жестяную каракатицу и вдруг - звон, гром, - все сооружение грохается в угол, а следом, как томагавк, вонзается и паяльник: "Сабб-бачья отрава!!!"

Нет, ремнем-то он мог перетянуть - широким, черным, выношенным, обоюдоострым и, казалось, еще более опасным оттого, что дедушка, натянув, частенько с размахом оглаживал его сверкающей бритвой. Но чтобы и дети, и жена разбегались, когда, в каком-то сказочном прошлом, он пьяный возвращался домой, - это была такая же легенда, как маленький Ленин, честно признавшийся в разбиении графина.

"Ох, дед Ковальчук", - говорили обо мне с восхищенным осуждением после какой-нибудь моей бешеной выходки - всегда из-за чести, а не из-за чего-то вещественного. Картинка под веками: тетя Зина склоняется ко мне, чтобы якобы доверительно шепнуть мне что-то такое, из-за чего я должен был забыть о только что нанесенном мне оскорблении. Оскорбления не помню, но именно доверительность привела меня в окончательное неистовство: меня еще держат за дурака! - и я вцепился в доверительно свесившиеся волосы. Был, разумеется, отлуплен и орал уже с полным правом, честно заслужив его выстраданными побоями.

Как-то в знак протеста (это называлось капризом) я отказался есть молочный суп с лапшой, а Гришка, как назло, - впрочем, почему "как"? причмокивая, заглотил свою тарелку да еще потребовал добавки. "Отдайте ему и мой пай", - любуясь его аппетитом, распорядился дедушка Ковальчук. Гришка сожрал еще половник. "Отдайте ему и его пай", - довольно указал дедушка на мою тарелку, от которой я отказался. Я стерпел, но когда Гришка, облизываясь, занес ложку, я тигриным прыжком кинулся к нему и схватил суп рукой, как бы желая вырвать его из тарелки, словно какой-нибудь куст, и орал я, когда меня лупили, больше от бессильного бешенства - своим никогда не удавалось сломить мой дух, жажду быть уважаемым своими палачами: а мне не больно - курица довольна.

А потом я отправился на улицу и запер всех снаружи (поджечь не догадался), засунув в пробой длинную железяку от кроватной спинки. "Разражу демона!" - замахнулся ею на меня дедушка, через четверть часа выпущенный из-под домашнего ареста, но железяка не ремень, тут уж надо было убивать, и он грохнул ее об забор, а я стоял, по-блатному изломавшись и по-блатному же кривя губки купидона - грезы вампира.

Да, да, это был я, тот самый, которого нынче все справедливо считают образцом выдержанности и уравновешенности. И я действительно образец выдержанности и уравновешенности, но лишь потому, что сегодня меня окружают не свои. По крайней мере, я их в этом подозреваю. Спасибо фагоцитам: из истеричного баловня они сделали меня мужчиной.

Но пока я был наш. Разворачиваем разноцветную ширмочку рекламного буклета - мелькают звездные мгновенья: я, продавливая в груди вмятинки, волоку домой выигранные бабки - для археолога месячный улов костей, оброненные щедро поддаю ногой: налетай, братва, подешевело; нагребаю чугунных плиток, зарывшись в самое Эльдорадо - в рыжую формовочную землю у литейного сарая при Мехзаводе (врезкой дать остальных пацанов, согбенно высматривающих в пыли за оградой случайно оброненные Всевышним чугунные оладышки) - жанр комикса позволил бы воспроизвести и мой диалог с желчным копченым работягой: у нас обоих растут изо рта два лопуха, на которых уложилось маленькими буковками "Ты чего тут делаешь?!" - это у него, и у меня: "Мне дядь Сережа разрешил!" - голос мой вздрагивает от признательности Сереже, лицу мифическому, а потому неоспоримому.