Во имя четыреста первого, или Исповедь еврея

Какую же горечь и боль, какой ад в душе должны были носить русские люди, у которых еврей из-под носа похищал любовь соплеменников! Что с того, что ты глуп, лжив, злобен, завистлив, - этого бы никто и не заметил, если бы не торчал контрастом на всю округу очкастый еврей, без счета рассыпающий знания и шутки, труды и улыбки! Ведь если бы не было добрых, красивых, честных и умных, людям ничего не оставалось бы, как любить злобных и безобразных. Так я понимаю умильное, во Христе, пристрастие фагоцитов к гунявым, косоруким, брехливым и завистливым: именно они наследуют Единство - умные и красивые рано или поздно разбредутся по собственным делам.

Этносов у нас было три: ингуши, казахи и детдомцы, - они тоже - и еще как! - обладали главным (единственным) признаком этноса - Единством.

Немцы были разрозненные Шваны и Краузе. Корейцы тоже были штучные: завуч Цай, зубодер Цой, учительница Пак - про них вспоминали только, что корейцы собак едят, и больше ничего. Русские были просто люди: надо было отмочить что-то вовсе несусветное, чтобы тебя одернули: "Ты русский или кто?".

Яков Абрамович тоже ни с кем не мог образовать еврейского Единства (не с небожителем же Гольдиным, а до превращения меня в еврея фагоцитам предстояло трудиться еще лет двадцать-тридцать). Да и о том, что он еврей, помнили как следует только люди, уж очень обойденные вниманием. Ему напоминали о его еврействе всего раза два-три. От силы четыре. Но уж никак не больше пяти. Хорошо - десять, и ни разом больше. Ладно, двадцать, двадцать - и закончим на этом.

Правда, еще один Еврей у нас в Эдеме жил безысходно, но в виде символа, принимавшего на себя все тухлые яйца и гнилые кочаны, как заслуженные, так и неза... Что, что? Кто это берется решать, что заслуженно, а что незаслуженно? Нет судьи превыше мнения народного! Но живым евреям у нас жилось бы, как у распятого ими Христа за пазухой, если бы жажда единства не была такой чувствительной к слову, как свежеснятая мозоль к песчинке.

Веселье, гомон, куча-мала, с полуперешибленным духом массируешь спиной мерзлые кочки, но стараешься не охнуть, чтоб не портить игру и не позорить свой полет с Графских развалин - с двухсаженного зубца недостроенной стройки, "замороженной", да так и не оттаявшей за много раскаленных лет и бурных весен, но через двадцать лет - Колизей превратился в стадион "Трудовые резервы" - вдруг заделавшейся нормальной столовкой с ядреным томатным соусом и борщевыми парами. По сизым шлакоблочным зубцам можно было гонять вдоль и поперек, перескакивая через будущие окна, кроме одного, венециански просторного: кто сдуру доскакивал до него, попадался в лапы преследователю. Кто угодно - только не я: игра - это Единство, а значит нечего крохоборничать - вперед и вниз, с двух саженей ! Встать не можешь, все равно попался, - ну и что - зато игра поднялась еще градусом азартнее. Водильщик хлопнулся на тебя, на него еще кто-то ты мнешь, тебя тискают, кто-то заехал каблуком прямо в нос - ерунда, может, и ты кому-то заехал. Гадские слезы катятся сами собой, скорей утереть о чью-то штанину, ничего, что шинельный наждак - главное, не портить игру, ведь мы все здесь друзья... и вдруг Брательников одними губами быстро проговаривает: "Не ври". Про что "не ври"? И почему он так побледнел, впился исподлобья, из-за "не ври" так не бледнеют, есть только одна вещь на свете, из-за которой... "Не ври" - это "ев..."

Ты хохочешь во все горло, словно не то не расслышал, не то тебя это смешит, оттого, что не касается (лучше не заострять, не фиксировать позорной правды), куда-то бежишь, куда-то карабкаешься, пока вдруг не обнаруживаешь себя на крыше лягашского дома с шахматными углами в клетку, из которого через год вынесут пронзенную медалистку в спущенных трусах. Ты неотвратимо, как глетчер, сползаешь вниз, ноги - слепые копыта впустую обшаривают стену, но шахматной клетке все нет и нет конца, а ухватиться решительно не за что - при товарище Сталине крыши начальству полировали без сучка, без задоринки, еще и желобки по краям каждой доски простругивали полукруглым лезвием. Доску можно ухватить только поперек, еле доставши кончиками пальцев - но они же не слесарные тиски... А на приоткрывшейся гостеприимной Земле уже можно краем глаза разглядеть поджидающий тебя хороший осиновый кол... И тут - благословенны бракоделы! указательный палец входит в дырку от сучка (так в отчаянные минуты мне приносили спасение отзывчивые женщины - порождения Верховного Бракодела), а копыто через мгновение упирается в край клетки, предназначенной для шахматного коня, - благословенны архитектурные излишества!

"Ты белый-белый", - с интересом рассматривают тебя зрители, и ты сразу оживаешь: зеркальце бы, зеркальце... Подобное исцеляется подобным, бледность - бледностью, ужас отвергнутости - осиновым колом.