Во имя четыреста первого, или Исповедь еврея

Признаюсь: та ночь была самой страшной в моей жизни. Сначала я ощущал только зависть ко всеобщему братанию, которое, казалось, кипело во мраке за окном: каждый раскрывал самое заветное: интеллигент - душу, таксист дверцу, завмаг - подсобку, а проститутка - ляжки, - нынче все бесплатное, нынче все мы русские, акромя жидов, что затаились по щелям! (Я и на площадь иду как еврей, и дома остаюсь как еврей.) Конечно, кто-то каждый раз мягко клал мне холодный компресс на поддых, когда я вспоминал про Костю, но вообще-то я был уверен, что все будет решаться в Москве. Решаться в том смысле, решатся они или не решатся, а если решатся, то уж точно победят. Я не позволял накапливаться пафосу, напевая: "Я на подвиг тебя провожала". В конце концов, в подспудной тяге к вулканической деятельности жена сменила на огне бурлящий гуляш на бак с бельем. Будем лить на головы, когда путчисты пойдут на штурм.

Чтобы поменьше походить на еврея, я не держал дома приемник - теперь приходилось довольствоваться Катюшиными телефонными реляциями. Не помню уж, в котором часу наша золотистая дуреха наконец догадалась разрыдаться - дошло, на каком свете живет: в Москве началась атака Белого дома, уже прошли... В общем, что надо, то и прошли. Значит, решились. И меня охватило такое отчаяние, какого я - большой знаток и гурман по этой части еще не отведывал.

Душевная боль прорвалась наконец из области желудка и пронзила меня от мизинцев до волос. Словами - до крайности стерто (четырежды закрашенное краткое слово на школьных перилах имеет больше сходства с обозначаемым предметом) - это чувство можно выразить так: "Нет. В мире. Правды". Да какой дурак этого не знает? Но какой же дурак не знает, что когда-нибудь умрет, однако люди каждый раз делают из этого событие. И для меня тоже вполне очевидно, что в Гондурасе, в Японии, в Германии может победить кто угодно - только не там, где я живу.

Это, наверно, и есть суть патриотизма: моей стране закон не писан.

"А Костик, Костик где?.. Греется?.. Скажи ему, чтобы ни в коем случае... Теперь это уже совершенно... Костик, вспомни, ты больной, у тебя повышенная кислотность... Пойми, надо прежде всего выжить, потом будем думать, как с этим бороться... Мы нужны Родине в тылу!" - последние слова выкрикнул в трубку уже я.

- В ту войну евреи ехали в Ташкент - а теперь куда? - горестно спросил я жену, и она так прижалась ко мне, словно хотела в меня укрыться. Или укрыть меня в себе. "Только бы вместе, только бы вместе..." - "Да провались оно все!.. Частная-то жизнь у нас останется! Особенно половая. Этого-то нам не запретят?!" - "Ты что - с ума..." - но я уже раздвигал величавые портьеры ее халата - брызнуло солнце. "У тебя всегда одно..." - но я уже забрался в прогретый солнцем виноградник, в любимую беседку, увитую плющом и хмелем (только в пальцы постреливал болью неразрядившийся аккумулятор). Ништо - однова живем! "Выключи хотя бы свет - устроил разгул порнографии!.."

А мы пу-русски, пу-простому, пу-патриархальному, бормотал я, стараясь освоить вулугодский говорок, который теперь сделается литературной нормой (не забыть почаще вворачивать сакраментальное сибирское "однако"!). Я нащепал лучины из книжных полок (заметались страшные тени) и пу-хузяйски, пу-хузяйски наладил свою бабу поддать жару. Шлепая босыми ногами, белой лебедью проплыла она на кухню (от моей напутственной пятерни разбежались волны сметаны) и приволокла (коня на скаку остановит) раскипятившийся бак - Пруст и Кафка на стеллаже скрылись в облаках пара.

Я степенно разоблачился до нательного креста (тяжкое чрево скрывало срам) и, кряхтя, забрался на полок, а русская Венера принялась с застенчивым повизгиванием охаживать меня березовым веником из канализационного люка. Ухх, ухх, издавал я оргиастические стоны, шибче! шибче!! о! о! до печенок пробирает, холера!!! "А ну, поддай на каменку!" - и типятком со всего маху на раскаленные кирпичи Толстого и Герцена, - ухххххорошшо!.. А таперича квасом - охх, духовит! А таперя медом, брагой, уксусом, желчью, кровью!.. Запекается, однако, ястри тя... Ништо! волоки скребок! От моей напутственной пятерни разбегаются волны малинового сиропа. А таперя будем, однако, блуда гонять! "Хи-хи, вы уж скажете, Лев Яклич..." Веником-от, веником от кого, однако, прикрылась? А ну-к, раздуй лучину полутче - эва, ножищи, однако, колоды колодами, а титечки быдто репки чишшенные... Ты, однако, не стыдись, касатка, в еттом греха нетути - токо что икону, однако, не забыть завесить...

Но тут пропел петух. Неужели мы так всю ночь и простояли, каменно стиснув друг друга?

Назавтра я снова всем сердцем любил тех простых славных людей, которые на полном серьезе рассказывали, что мятежные министры улетели во Фрунзе, чтобы оттуда пробраться к Саддаму Хусейну, но крылатая ракета для них уже хрипит и рвется с поводка. Даже глупость почти умиляла меня, когда дураки вместе со мной радовались нашей победе.

Что говорить - славная минута. Если бы только Единство В Победе не требовалось покупать кровью и ненавистью...