Во имя истины и добродетели

— У кого научиться тому или другому ремеслу, это знают все и не знают более важного — к кому обратиться для изучения справедливости…

Критий перебил его, с насмешкой глядя на друзей и почитателей Сократа:

— Учитель, сколько можно говорить об одном и том же! Не пора ли тебе избрать другой предмет для спора? Все ведь слышали по многу раз рассуждения твои о справедливости и главное из них — «справедливо то, что законно»…

— Более того, Критий, — с улыбкой подхватил Сократ, — я не только об одном и том же говорю, но и одно и то же. А вот уж ты в силу своего многознания, наверно, никогда не выражаешься одинаково об одном и том же?

— Да, Сократ, уж я-то всегда стараюсь сказать что-либо новое о старом предмете.

— Что же, и относительно общепринятого, к примеру, в правилах грамматики или арифметики, ты отвечаешь каждый раз по-разному? Если тебя спросят, сколько букв в слове «Сократ» или сколько будет дважды пять, ты отвечаешь неодинаково?

— Э, нет! Здесь я, так же как и ты, говорю всегда одно и то же, но что касается справедливости, Сократ, то относительно ее я могу сказать нечто новое…

И, оборотись к ученикам своим, сидевшим рядом, под деревом, сказал Сократ лукаво:

— Что же, друзья, я думаю, мы с удовольствием послушаем Крития: ведь новое так редко приходит на ум! Так что ты, Критий, можешь нового сказать о справедливости?

И Критий изрек:

— Справедливым я считаю все, с помощью чего достигают блага!

— Блага для себя или для государства? — спросил Сократ.

— Конечно, для себя, Сократ! Каждый стремится к благу!

— Пусть будет так. И что же за «все» ты позволяешь стремящимся к благу? Украсть или ограбить в целях наживы, это ты тоже считаешь справедливым?

— Ни в коем случае, Сократ! Ясно, что под словом «все» я понимаю поступки, не вредящие всем остальным.

— И как же ты определяешь, Критий, какой из твоих поступков вреден людям, а какой безвреден?

И, рассмеявшись, Критий сказал:

— Какой же ты недогадливый, Сократ! Конечно, с помощью разума! Не ты ли нас учил во всем полагаться на разум?..

— Было бы прекрасно, Критий, если бы все люди руководствовались разумом, но ведь в жизни так не бывает…

И сказал смущенный Критий:

— В самом деле, Сократ, ведь на разум могут полагаться лишь сознательные граждане… Пожалуй, мое понимание справедливости надлежит дополнить словом «сознательный» или «разумный». Справедливо все, с помощью чего достигает блага разумный! Именно так, Сократ!

И тогда рассмеялся Сократ:

— Думаю, что совсем не так! Ведь и разумный не всегда полагается на разум, когда его одолевают страсти. Да и можно ли считать справедливым то, что подходит для одних и не подходит для других?

И, краснея, признался Критий:

— В самом деле, здесь я дал какую-то промашку, Сократ…

— Тогда подумай, Критий, и скажи: что всего надежнее предохраняет граждан от посягательств со стороны других людей? Молчишь? Так я тебе скажу: законы! Только они, законы, охраняют одних и удерживают других, разумных, не желающих прислушиваться к голосу разума, и неразумных, всех без исключения, от поступков, наносящих вред другим людям! Разве не так?

— Именно так, Сократ…

— Не вправе ли мы тогда сказать, что и в данном случае, при стремлении к какому угодно благу, справедливо лишь то, что законно?

— Да, Сократ, теперь я понял, почему ты вновь и вновь говоришь об одном и том же.

— И прибавь еще — одно и то же! — улыбнулся Сократ и под смех своих друзей-учеников потрепал растерянного Крития по голове.

И, в сильной досаде за свое поражение, отправился Критий домой, не сдвинувшись ни к скромности, ни к доброте…

Но больше даже, чем первенство Сократа в спорах, злила Крития праведность жизни учителя, ибо не только призывал он обуздывать страсти, но и показывал примеры воздержания во всем, к чему стремилось тело. Сам же Критий, развращенный с детства вольным воспитанием, в удовольствии удержу не знал и лишаться их не собирался. Следуя для виду обету воздержания, тайно предавался он порокам и, не веря в праведность Сократа, потому как о людях судил по себе, замыслил его совратить красою женщины и тем ославить в глазах афинян.

Курчавый, статный, как Гермес, одетый в лазурного цвета атласный хитон, был Критий любим красивейшей гетерой Лаидой, и хотя давно преклонялась она перед умом Сократа, Критий с помощью богатого преподношения, ожерелья из жемчуга, добился от нее согласия быть искусительницей мудреца…

Когда же истек положенный по уговору срок, созвал к себе Критий друзей — всех знатного рода, — коих держал пока в неведенье о замысле своем, и, дождавшись прихода Лайды, настроился вкусить ее рассказ о совращении Сократа.

И белокурая Лаида, чью лебединую шею и грудь украшало жемчужное ожерелье, расположившись на ковре перед мужчинами и пригубив из кубка вина, повела с улыбкой речь[59]: