Во имя жизни

— Конечно, конечно, моя дорогая. Ты постарайся понравиться ему, он — джентльмен, он приехал из большого города. Я тут подумал... Может, ты будешь брать у него частные уроки, если он запросит не очень дорого.

Дон Элиодоро лелеял заветную мечту о будущем Ситы, своей единственной дочери.

Туронгу тоже было что рассказать в тот вечер в цирюльне. История его, безыскусная, как кокосовая пальма перед окнами, уходящая вершиной в темное небо, вызывала смутную тревогу, точно таинственный шепот моря в ночной час.

— Он и глаз не сомкнул ночью, можете поверить. Вернулся, стало быть, я с базара. Поздно, уж звезды на небо вышли, а он к еде так и не притронулся. Почему, спрашиваю, не ешь? А он в ответ — не голоден. Сел у окна, что выходит на море, и сидел долго-долго. Я раза три за ночь просыпался, а он все сидит, не шелохнется. Мне было почудилось, что он так и уснул — сидя. Подошел к нему, а он рукой махнул — иди, мол. Как стало светать, я поднялся, чтоб сети поставить, вижу: он все сидит у окна.

— Может, его уж домой потянуло? — забеспокоились слушатели.

— Болен он. Отца Фернандо помните? Вот он перед смертью точно так же глядел в пустоту, ничего вокруг себя не замечал.

Каждый месяц мистеру Ретечу приходило письмо, а иногда он получал два-три больших голубых конверта с золотым вензелем в верхнем левом углу. Адрес на них был написан широким размашистым почерком. Как-то Туронг принес письмо прямо в класс. Они писали сочинение на заданную тему: «Что я люблю больше всего на свете». Учитель небрежно распечатал конверт, бегло проглядел письмо и отбросил его в сторону.

Сердце Ситы трепетало, когда они сдали работы: учитель обещал прочесть лучшую вслух. Он уже прочитал все сочинения дважды, потом снова принялся рассеянно листать их, и глубокая морщина прорезала его лоб, словно он был недоволен учениками. Но вот он задержал взгляд на чьем-то сочинении. Сердце Ситы упало: это был не ее листок. Она едва слышала, что читал учитель: «Я никогда не думал, что горделивое счастье так мимолетно, так быстро умирает. Мотылькам не дано это знать: ведь они летят на пламя. А «пламя» сверкало бриллиантами и жемчугами, благоухало дорогими духами и манило, манило неудержимо. Мотыльки не ведают опасности. Да и как узнаешь, что ты — мотылек, покуда не опалишь свои крылья?»

Сумбурное сочинение: ни начала, ни конца. Где тут целостность, последовательность, выразительность? Почему учитель выбрал именно его? Что он в нем увидел? А она так старалась, так хотела угодить ему и написала о цветах, которые любила больше всего на свете... Кто бы мог написать то сочинение, которое он прочел? Она и не подозревала, что ее соученики на это способны: такие мудреные слова, предложения. И откуда у них голубая бумага?

Впрочем, учитель почти во всем оставался для них загадкой. Говорил он непонятно, как пишут в хрестоматиях,— часами роешься в словаре, чтоб разобраться, о чем речь. Сита, как прилежная ученица, взяла за правило записывать незнакомые слова на слух, а потом выяснять их значение. Это была неблагодарная работа. Она уже целую тетрадь заполнила такими словами — по два столбца на каждой странице.

Алчный . . . жадный.

Амарант . . . неувядающий цветок.

Павлин . . . большая птица с красивым опереньем.

Мераш . . .

Этого слова в словаре не было. А что означает «первородный грех», «эгоизм», «ненасытность», «актриса с тысячью лиц»? А кто такая Лорелея? Сита надеялась, что когда-нибудь спросит об этом учителя,— когда глаза у него подобреют, и он перестанет стискивать с таким отчаянием пальцы.

Учитель не посещал церкви, но что тут особенного? У образованных и ученых людей это не принято. Но вот однажды вечером Бью увидел, как он выходил из темной церкви. Бью проследил, что и на следующий день учитель пришел туда. Ребята сказали, что не поверят Бью, пока не увидят учителя в церкви собственными глазами. Мистер Ретеч появлялся в церкви не каждый вечер, но его можно было застать там в неурочные часы: то в сумерках, то на рассвете, а один раз они видели его там в бурю, когда молния соединила остроугольной сверкающей дорожкой небо и землю. Иногда учитель молча стоял в церкви несколько минут, иногда приходил дважды и трижды. Они рассказали об этом отцу Сесарио, но он, оказывается, все знал.

— Оставьте его, пусть с миром творит молитву в одиночестве,— сказал священник, весьма озадачив учеников своим ответом.