Во имя жизни

На другой день я был сам не свой и не мог толком работать. Заключенные из нашей бригады пытались выспросить, в чем дело, но я отмолчался. Когда наступила среда, я отсчитывал каждый час. Меня чуть не придавило падающим деревом, потому что я прозевал предупреждающий сигнал. Бригадир подозрительно глянул на меня. Решил, наверное, что я обдумываю побег. Верно, я как раз об этом думал, но только бригадир ни за что бы не догадался, что это за побег. Я намеревался бежать в другую жизнь. В дотюремную? Нет, к ней уже не было возврата. Я все начну сначала. Я собирался все оставить: тюремную одежду, преступление и кару за него. Кур я отдам Лоренсо. Постель с подушками — Педро. Шляпу, башмаки — все это барахло тем, кто пожелает взять. И — если бы это было возможно — я бросил бы тут и все воспоминания.

К полудню появился старший нашей группы, и мы сразу побросали работу, понимая, что он принес какие-то новости. Старший пошептался с бригадиром. Бригадир указал на меня, и старший подошел к мне. «Будлонг умер, — сказал он. — Тебе велено собрать его вещи, потому что ты был его самым близким другом».

Я пошел с ним в лагерь и сразу отправился в барак Будлонга. Его вещи лежали, как я их видел в последний раз. Целые башмаки стояли в углу. Палка висела на гвозде вместе со старой шляпой. У Будлонга был истрепанный чемодан, который не запирался. Я откинул крышку и стал разбирать вещи. Все это время, вдруг понял я, я был не столько опечален, сколько озадачен. Я никак не мог взять в толк, каким образом все могло так обернуться. Мы были совершенно убеждены в другом.

Вещей у Будлонга было мало. В углу чемодана лежал грязный носовой платок, какие-то письма, десять старых тагальских журналов, пачка сигарет, три монетки по десять сентаво. Я завернул башмаки и шляпу, уложил их в чемодан. Палку привязал сверху. Осмотрелся по сторонам. Больше ничего не было. Я поднял чемодан и понес его в контору.

На обратном пути я прошел мимо плотницкой мастерской. Там уже делали гроб. Работали двое. Один распиливал неоструганные доски, другой сколачивал их. Доски такого размера, который мы использовали для стен, и были они очень грубые. Человек, что их сколачивал, помедлил, выбирая доску поглаже для днища гроба.

Я решил сходить в лазарет, еще раз посмотреть на Будлонга. Но оказалось, что тело уже обмыли и положили в комнате рядом, готовое к захоронению, и у меня не хватило духу попросить доктора открыть покойнику лицо, чтоб я в последний раз мог увидеть его. Поэтому я просто заглянул в комнату. Там никого не было, кроме Бантай. Она лежала, закрыв глаза, уткнув голову в передние лапы. Бантай учуяла меня и шевельнулась, потом узнала, опять закрыла глаза и опустила голову. Я тоже лежал в этой позе, головой в руки, когда сильно уставал. Сколько же времени она так провела, подумал я.

Хоронили после обеда, и вся бригада № 6 шла за гробом. К нам присоединились и заключенные из других бригад. Гроб поставили на старенький «форд» с откинутыми бортами. Как только гроб установили, Бантай прыгнула к нему. Мы пытались прогнать ее, нам казалось, что неприлично собаке сидеть у гроба, но Бантай ощерилась, и нам пришлось отступить.

Мы выстроились за гробом, и «фордик» тронулся. До кладбища было две мили, и поскольку двигались мы медленно, добраться могли не раньше сумерек. С нами шел лагерный оркестр: две гитары и пять других инструментов. Музыканты играли траурную музыку, которая до нас доносилась обрывками. Мы просто медленно шагали по дороге под музыку, которую еле слышали, и почти не разговаривали.

Так мы приблизились к границе лагеря, где стояли домики старших и кое-кого из охраны. Когда похоронная процессия двигалась мимо них, из домов выходили люди. Они стояли у дверей с непокрытыми головами. Никто нас не окликнул, не махнул рукой. Просто стояли под поздним солнцем, пока мы не миновали их.

Мы выбрались в поля. Здесь уже не было строений — одни широкие поля риса. Они цвели, издавая сильный аромат. Всякий раз, когда налетал ветерок, нас обдавало запахом цветущих полей. Запах накатывал волнами. Ветерок, задувая, пригибал к земле тяжелые колосья, будто волна бежала по полю, а потом нас окатывало запахом. Скоро жатва. Когда колосья зазолотятся, когда зажелтеют стебли, придет время собирать урожай.

Мы оставили позади рисовые поля и вышли к речке, через которую был переброшен узкий мостик. Наши ноги всегда гулко стучали по нему. Машина с гробом заставила его скрипеть. Почти сразу за мостом речка сужалась, а берег, заросший камышом, круто лез вверх. Речка исчезала из виду за высокими, густыми камышами, но было слышно, как шумит вода, переливаясь через валуны. Чем-то этот звук напоминал топот множества ног. Когда же мы ступили на мост, по нему отчетливо зазвучали наши шаги.