Во субботу, день ненастный

Вслед за ней я прошел в темные сени, различая тугие тела насыпанных мешков в углу, коромысло и волосяное сито на стенке. Забилась, заметалась на мешках и с дурным криком, загромыхав опрокинутым ведром, прошмыгнула меж ног на свет, за порог, курица.

- Проходьте, проходьте,- ободряла меня хозяйка уже из кухни, видя, как я втягиваю голову перед низкой дверной притолокой.- Да уж чего там ноги вытирать, все одно пола нeту.

Со свежего воздуха резко потянуло духом чужого жилья: каким-то варевом, застарелым дымом. Маленькое, на уровне пояса, оконце, заплаканное дождем, роняло непривычно низкий свет прямо в разверстое устье холодной печки. На подоконнике, среди мутных пустых бутылок равнодушно и безжизненно торчал из консервной банки отводок цветка алоэ. Колючий и неказистый, он почти совсем перевелся в городах, особенно в пору пенициллинов, и его держат теперь лишь сердобольные старушки, все еще памятуя как о сподручном лекарстве.

Женщина сбросила дрова к подножию печи, на землю, истыканную острыми поросячьими копытцами, и, не раздеваясь, приговаривая: "Сичас, сичас... А я вчерась не управилась нарубить, дак и припозднилась с печкою",- полезла открывать вьюшку, ступив на полок - дощатый настил между печью и горничной перегородкой. Учуяв хозяйку, настороженно гукнул под полком поросенок. Он приладил свой пятачок к дверной щелке и, шевеля им и втягивая воздух, докучливо заверещал, заканючил.

- Узе-е! - она притопнула сапогом по доскам настила.- Поори мене, скаженный, Витькю разбудишь... Сейчас наварю.

Я снял кепку и присел на краешек скамьи перед столом, рядом с ведрами, в темной глубине которых на взблестках воды покачивались черные перекрестия оконной рамы. Сидя так, я оглядывал убежище, приютившее меня. Из-под стола высовывалось лукошко, набитое кусками свежего розоватого сала, густо пересыпанного крупной замокревшей солью. Несколько кусков почему-то валялось на земле, у подножия лукошка, и на один из них я чуть было не наступил ботинком. Я принялся подбирать, но хозяйка, заметив мое смущение, замахала с полка:

- Небось, небось... Это поросенок пораскидал. Все балуется, демоненок. Ему и лиха мало, что, можа, это мать его посоленная лежит,- усмехнулась она.- Отлучусь, а ему тут своя воля. В лукошко лезет, чугунки с лавки скапывает... Один грех с ним.- Она опять усмехнулась, глядя на меня сверху, с полка.- Намедни рушник с гвоздя сдернул, бегает, запутался, телепает весь об пол измызгал. Как кутенок. Хоть не выпущай. А в закутке держать жалко, сосуночек еще...

Она принялась собирать на печи сухую разжижку и, шеборша щепками, говорила откуда-то из глубины запечья, вся перегнувшись туда с полка, вытягиваясь и привставая на носки, отчего из сапог высовывались голые, напряженно-угловатые икры в уродливых жгутах синих вен.

- Да и сарай такой... Вот Витькя, может, подладняет...

Да теперь что ж ладнять... дожжи пошли. А и то, слава те господи, со свеклой управилися.

- Это хорошо,- отозвался я, имея в виду убранную свеклу.

- Да уж отмаялися. А то нешто благо по грязи-то убирать, кабы б дожжи. Оно хочь и машины теперь, а всe одно работы много... Машина-то она слепая, за ней тоже догляд нужон. А еще ж погрузить... Полтораста центнеров на гектаре, а в колхозя их пятьсот... Бабе оно завсегда на чем живот порвать сыщется...

Она спрыгнула с полка с пучком лучин и, положив разжижку на шесток, принялась выгребать золу. Кочерга утробно гыркнула по кирпичам пода.

- А теперь и надо бы помочить,- говорила она за ловкой своей работой.Хлебушко по сухому сеялся. Ему и так, бедному, ничево... Все под бурак да под конопли сыпють, а ему опять ни граммушки. Байки одни. Сердце изболелося, на него глядючи. Взошел квелый да не охотный... Какой же он будет, коли уже теперь такой... А ему ж еще под зиму итить.

О хлебе она говорила "он", "ему" - как о живом существе.

- Это плохо, если так,- поддакивал я, разглядывая большой брусковатый фуганок, висевший на горничной переборке. Был он из какого-то темного, с краспиной, дерева, и на его смуглых, лоснящихся боках проступали витиеватые, узорчатые слои.

- Мужев струмент,- перехватила мой взгляд хозяйка, подпаливая выложенный на поду дровяной колодчик.

- Хороший фуганок,- похвалил я.

- А и хороша-ай! - кивнула она, обрадованная похвалой.- Мастера смотрели, тоже так говорили. Сказывают, лезги дюже хорошие. А мой дак когда и брился лезгою. Уж так, бывало, правит, так правит... До того, чтоб газетку состругивало... Ежели буковки снимает, а газетка цельная остается, не прорезывается насквозь, тади бросает точить... А после того побриться любил. Свежей-то лезгою. А мне дак и страшно делается, как он по лицу вострой железкою. У нево весь струмент такой был ухоженный. Дюже любил, штоб все в аккуратности было...

Печь разгоралась, сипели и потрескивали лозовые дровца, пузырились обрубленные концы, роняли капли на жаркие угли, которые, допламенев, сами собой распадались на одинаковые округлые кусочки, осыпая наставленные чугунки. Дым, обволакивая поверху устье, розовым холстом