Водовозовъ сынъ

И тут у каждого из карманафирменного вельветового пиджакаили (смотря по полу) из березочной сумочки появляется потертый насгибах конверт с иностранными марками, ато и пачкаконвертов, и наперебой, взахлеб зачитываются опровергающие друг другацитаты из письмаИзи, из письмаБори, из письмаЭммыю что, дескать, во всем Нью-Йорке ни одного такого шикарного кинотеатранету, как ЫУдарникы, но что зато, наоборот, круглый год и почти даром всякие бананы и ананасы, однако, увы, грязь, мусор, шпана -- прямо Сокольники двадцатых годов, и от негров и пуэрториканцев не продохнутью покакто-нибудь безапелляционно не изречет всепримиряющую мудрость: те, кто едет туда -- тем там плохо, ате, кто уезжает отсюда -- тем другое дело, тем там отличною

Ах, эти московские кухоньки! Может, их-то больше всего и боятся потерять немолодые наши философы -- не березки (разве ЫБерезкиы), не Красную площадь и не Фрунзенскую набережную, авот именно кухоньки, накоторых, будь застеною хоть пятикомнатная квартира, по почти генетической коммунальной привязанности проводят они в разговорах долгие темные ночи, и снег танцует где-то далеко внизу, в желтом свете одинокого заоконного фонаря, и дождь гулко барабанит по жестяному подоконнику, и бесконечно бубнит радио: универсальное средство против вездесущих подслушивающих устройств зловещего кай джи би, которому, разумеется, только и дела, что интересоваться занудными разговорами -- может, их, эти кухоньки, больше всего и боятся потерять наши философы. А, может, и не их. Я не знаю.

Я, повторяю, не знаю! Надо уезжать, не надою До сих пор не могу составить окончательного мнения, действительно ли спасти пытался Волка, намекая Людмиле Иосифовне, джеку-потрошителю, чтобы нажаланадочку в смысле алиментного заявления в ОВИР, или поддался власти темных, отвратительных сил, которые, несомненно, присутствуют в моей психике, как и в психике каждого истинно русского человека. Во всяком случае, поступил я искренне, хоть, может, скажу еще раз -- не Бог весть как порядочно -- но вот счастливее ли жилось бы Водовозову, сохрани он сына, останься наРодине, или нет -- я не знаю. Не знаю. Не имею понятия.

Несколько дней назад позван был в гости наиностранцев хозяйкою известного светского салонаЮной МодеСтовной1. Стол ломится: икра, рыбка, все такое прочее. Бастурмаиз ЫАрменииы. Водкас винтом из ЫРозенлеваы -- холодная, запотевшая. ЫБелая лошадьы. ЫКамю Наполеоны. Иностранцы: новый французский культуратташе с женою. Безднаобаяния, живости: прямо Жан-Поль Бельмондо и Анни Жирардо. По-русски чешут лучше Юны Модестовны. Выясняется история: семья Бельмондо сто двадцать лет прожилав России, в эмиграции -- от своей революции до нашей. С какими-то русскими даже роднились; с французами, с соотечественниками, так сказать -- воевали дважды: в двенадцатом и в пятьдесят четвертом. Восемьсот, разумеется. Кто-то из боковой линии в кружке Буташевича-Петрашевского состоял, после чего был разжалован в солдаты и погиб наКавказе. А Жирардо ни много ни мало -- внучкатого самого Голицына. Наполовину русская, наполовиную представьте, еврейка. Вот так. Такая вот эмигрантская история. Ну, и чего тут поймешь? Надо ехать, не надою

А водовозовский случай рассказал я потому только, что был ему свидетелем. Рассказал просто так. Без выводов2.

1982-1983 г.г.