Военные рассказы

С того дня, как на тюремном дворе появилась маленькая девочка, всех заключенных беспокоила одна и та же мысль: как уберечь от этих выстрелов этого беззаботно-веселого ребенка?

Певунью Майка полюбили все. И те, кто видел ее хрупкую фигурку из-за решетки, и те, кто только слышал ее голосок, и даже те, кто никогда ее не слышал и не видел, а только знал о ней из скупых тюремных пересудов. Одни говорили, что она внучка славного генерала Кирпоноса, другие — дочка Марии Демченко. Одним словом, все верили, что ребенок этот из боевой, непокоренной семьи.

И незаметно что-то новое, полное беспокойства, неистребимых волнений, надежд заходило в камеры, звало к борьбе за жизнь, призывало к бунту против захватчиков.

А Маёк каждый день на узком тюремном дворе напевала:

Нам не страшен серый волк, серый волк, серый волк.Не боимся мы волков, мы волков, мы волков!..

И снова и снова продолжался спор с незримой подружкою:

— Ты как зажмуряешься? Ага, ты подглядываешь, подглядываешь!.. Я не буду прятаться, не буду прятаться.

Арестованные слушали этот беззаботный детский лепет и улыбались одними глазами. В представлении каждого вставала мирная жизнь, улыбающиеся дети и внуки, тихое, неприметное счастье. И каждый мечтал о том желанном дне, когда спадет наконец завеса черной фашистской ночи, когда исчезнут навсегда с земли кровавые охотники, когда люди не будут каждую минуту ждать смерти, а дети весело и беззаботно станут играть.

Но сейчас… Изо дня в день тюрьма напряженно молчала. И чем звонче внизу, на каменной площадке двора, раздавался голос девочки, тем учащеннее бились сердца узников.

— Что тебе снилось сегодня, Маёк? — спрашивали девочку каждое утро.

— Черная кошка, — охотно отвечала та. — Она мне лизала руку, вот так, вот так… — И девочка изумленно покачивала головкой, словно бог знает какое событие произошло в ее жизни.

И хотя девчурке каждую ночь снилась все та же черная кошка, которая лизала ей руку, заключенные расспрашивали об этом сне у тех, кто был поближе, и этот немудреный детский сон передавался из камеры в камеру, а самые выдающиеся тюремные вещуны старались объяснить, что означало это ребячье сновиденье.

А тем временем полицай-привратник бежал на стук к тюремным воротам, узники предостерегающе закричали:

— Маёк! Кровавый Охотник!..

Словно дикий утенок, испуганный появлением хищного ястреба, девочка в один миг спряталась в укрытие, известное только ей одной.

Узники облегченно вздохнули: смертельная пуля сегодня опять не задела Майка.

Шли дни. Они были полны рискованной игры пятилетней девочки с Кровавым Охотником.

Узники больше всего боялись, чтобы крошка Маёк не попалась на глаза людоеду, спешили предупредить о приближении палача, и она вовремя незаметно исчезала в своем убежище.

Чем дальше, тем более бурно, тем жарче становились разговоры между узниками в камере. Узники протестовали. Они не могли сидеть тихо, покорно. Кровавый Охотник не успевал переступить порог камеры, как его уже встречали проклятиями, жгли ненавистными взглядами, предупреждали:

— Ты еще ответишь за наши муки, палач!

В это утро, как и в предыдущие, Маёк прыгала по двору. Жалко было смотреть на это худенькое, костлявое существо, на личике которого светились большие голодные глаза. И откуда только сила бралась в ее маленьком тельце, столько энергии находилось на то, чтобы все время прыгать и напевать:

Мы поедем в Москву, в Москву…

По двору проходил Держиморда. Он остановился и минуту с тупым удивлением смотрел на ребенка. Затем проскрипел лукаво:

— Рано пташечка запела, кабы кошечка не съела… Узники побледнели от этих слов.

— Не смей, не смей, Держиморда! — застонали в камерах.

Вскоре послышался грохот в тюремные ворота. Перед самым приходом Кровавого Охотника проворный Маёк нырнула в свое подземелье. Все облегченно вздохнули: быть может, и на этот раз девочка избежала встречи со смертью.

Над тюрьмой повисла гнетущая тишина, та самая тишина, которая всегда предвещала прощальный крик и сухой выстрел. Было даже слышно, как где-то в необозримой небесной вышине победно возвещали о своем возвращении летящие журавли.

И вдруг душераздирающий, полный смертельного ужаса вопль:

— Дядя! Дядечка! Не стреляйте!

Сердца у всех забились от отчаяния и безнадежности. Обида, злоба и гнев сдавили горло каждому. Люди бросились к окнам и, ухватившись за ржавые переплетения решеток, в один голос требовали:

— Не смей!! Не смей, изверг! Отпусти девочку!..

Не услышал! Не услышал умоляющих просьб ребенка, не обратил внимания на гнев узников. Нажал на спуск парабеллума.

— Не стреля… — раздалось на самой высокой ноте и оборвалось выстрелом.

А тюрьма бушевала. Чем-то тяжелым изо всех сил колотили по решетке. Охрана стала стрелять по окнам, кое-кто упал на пол, обливаясь кровью, но уже ничто не могло утихомирить разбушевавшихся обреченных. Заключенные разбирали в камерах пол и кирпичные печи. Из окон на головы перетрусивших полицаев полетели камни, проклятья.