Войди в каждый дом (книга 1)

—   Ничего, я и отсюда скажу — слышней будет! — Голос ее звучал ровно и мягко, с той певучей плавностью, которой отличаются голоса многих сельских женщин.— Перво-наперво у меня слово к Аникею Ермолаевичу! — Она полуобернулась к председателю.— Скажите, как вы по работе меня считаете — справно я тружусь или, может, приневоливать меня приходится?

—   Не знаю, как у других, а у меня претензий к тебе иету,— ответил Лузгин.

—   Спасибо вам! — Агаша довольно кивнула.— А то я в прошлом году сказала кой-кому поперек, а меня ославили за то, что раза два па поле опоздала. Никита Ворожнев коршуном налетел, чуть не заклевал!

В зале засмеялись, и, словно подбодренная этим смехом, Агаша сказала:

— Когда я опоздала, он страсть как переживал. Будь его воля — кулаки бы в ход пустил. А что его баба второй год в поле глаз не кажет, ему горя мало! А она, милка, уж так растолстела, что в дверь не пролазит. Сзади двум мужикам не обнять, а одному уж и не берись — рук не хватит!

По залу, то стихая, то нарастая, катились волны смеха, но Агаша стояла без улыбки, сурово и непреклонно сжав губы.

«Вот не побоялась же она никого!—обрадованно думала Ксения.— Значит, Егор, как всегда, все преувеличил».

Она оглянулась на Дымшакова. Лицо его по-прежнему было непроницаемо, темно, как чугун, только неподвижные глаза будто ожиля немного, потеплели.

—  А у Аникея нашего жена тоже больная и по болезни в колхозном ларьке на базаре сидит все лето,— продолжала Агаша, когда в зале стихло.— Кто за ней считает, может, она половину денег себе кладет?

—   А ты бы, вместо того чтобы языком трепать, на фактах доказала! — крикнул весь багровый от злости Ворожнев,— Отрава, она отрава и есть!

—  Не стесняйся, Никита, ты меня и не так еще костерил! — сдержанно ответила Агаша.— Я с Серафимой ездила как-то разок на рынок, насмотрелась — чуть не вырвало. Раньше про таких говорили, что за копейку воздух в церкви испортит. А Ефим Тырцев в ревкомиссии у нас ходит, какой резон ему с председателем ссору заводить?

У него у самого рыльце в пушку — его жена дома день-деньской отсиживается, словно на откорм ее держат!

Ксения не узнавала сидевших в зале людей — сковы-вавшее их оцепенение исчезло, они отвечали на каждое замечание Лгаши взрывом смеха, по рядам шел клокочущий гул, и, словно мод сильными порывами ветра, зал, как выколосившаясь рожь, то клонился и одну сторону, то вновь выпрямился, чтобы через минуту качнуться в другую,

Я, конечно, знаю — даром мне это не пройдет. Меня за мой язык не ныне завтра притянут и прижмут,— тихо, но упорно говорила Агаша.— Но и молчать больше невмоготу! Да и кого нам бояться в своем родном доме?

Что-то в ее манере держаться и говорить напоминало Дымшакова, но у нее была своя удаль, своя сила насмешки, и если вначале Ксения обрадовалась ее выступлению как разрядке, то теперь с тревогой прислушивалась к каждому ее слову.

—  Нам, вдовам горьким, одна мука! —Агаша передохнула и, обведя разгоряченным взглядом весь президиум, досказала: — Мы на своем горбу весь колхоз тащим, а Аникей к нам относится хуже, чем к скоту. Слова хорошего не слышим ни от него, ни от бригадира, только и знают лаяться! За лошадью придешь — наплачешься, пока выклянчишь. За соломой на крышу — шкуру сдерут. А что мы — проклятые, что ли? Не хотим по-людски жить?

Стыла, как тонкий, готовый рухнуть ледок, тишина.

—  А почему никто в районе за нас не заступится? Почему никто не даст по ноздрям тем, кто нас за людей не считает? — гневно спрашивала женщина.— Да потому, что сами мы молчим и дали жуликам в нашем колхозе полную полю-волюшку! Не грызи меня, Ворожнев, глазами — подавишься!

Зал вскрылся, как дождавшаяся своего срока река в половодье.

—   Ве-ер-на-а!

—  Дома себе под железо отгрохали!

-- Одни бабы робят, а мужики все в начальниках ходят, ручки в брючки — и посвистывают!

У них одна ласка — мат или штраф!

Зато перед районом они завсегда хорошие! Набили руку!

—   Мастера глаза замазать и пыль пустить. На три яйца сядут, а говорят, что девять цыплят вывели...

—  А пас одними посулами кормят! Три года сено обещают, и все обман!

Бросив писать протокол, вскочил среди гвалта и криков Сыроваткин — взъерошенный, рыжий, сам что-то орал до хрипоты, но его обозвали холуем и не стали слушать.

—  Это оскорбление личности! — визжал кладовщик.

—  Личность ты давно потерял! — неслось ему в ответ.— Одна морда осталась, и та мало битая!