Войди в каждый дом (книга 1)

Он забыл, что находится в комнате больного, размахивал руками, говорил, все более воодушевляясь, раскатисто-громко. Поймав лихорадочный взгляд притихшего Алексея Макаровича, он наконец остановился и смущенно улыбнулся.

—   Оглушил я тебя совсем, старина?

—   Спасибо тебе,— тихо поблагодарил Бахолдин, и Пробатов увидел в глазах его остро блеснувшие на свету слезы.— Спасибо, что навестил, что так хорошо разбередил

душу...

Голос Алексея Макаровича окреп, звучал мягче, в нем исчезла надтреснутость, но в глазах еще долго стояли крупные, дрожавшие у век слезы.

Скоро Пробатов, пообещав прислать известного в области профессора, распрощался, н Бахолдин остался один.

Машина развернулась, бросив в окна резкий свет фар, захрустела под колесами скованная заморозком грязь, и скоро стало так тихо, что было слышно, как по-щенячьи поскуливает в поддувале воздух.

Ксения догнала отца за деревней, около перелеска. Корней устало и равнодушно месил грязь — далекий, суровый, полный нарочитого безразличия к тому, что она идет рядом. Он ни разу не взглянул на нее, ни о чем не спросил, но весь вид его и даже сутуло горбившаяся спина выражали недоброе отношение к ней. Ксении хотелось как-то успокоить отца, раздосадованного и взволнованного встречей с секретарем обкома, и, не вызывая в нем нового взрыва негодования, убедить в том,

что в разговоре с Пробатовым он был не прав — разве можно все сводить к своим личным обидам и неудачам, как бы они ни были тяжелы?

Мокрый, продрогший на ветру перелесок проглядывался насквозь; редкие листья зябко дрожали на оголенных ветках; вокруг стоял неумолчный шорох капель, частым дождем сыпавшихся на вороха опавшей листвы.

За перелеском в осенней туманной испарине тянулись черные поля поднятой зяби, ветер нес в лицо серую морось.

—  Ты какой-то злой стал, отец,— не вынеся наконец тягостно-отчужденного молчания, заговорила Ксения.— Ну зачем ты так позорил меня перед Пробатовым?

Корней медленно обернулся, взгляд его будто заволокло дымкой — он возвращался мыслями откуда-то издалека.

—   А ты бы лучше помолчала и не встревала в спор,— с хмурой непримиримостью ответил он.— Думаешь, людям по душе, что ты каждую щель замазывала?

—   Ничего я не замазывала! — Ксения старалась говорить как можно сдержаннее и холоднее.— Ты забыл, что я инструктор райкома и что я не имею права допускать, чтобы наш дорогой родственничек сбил всех с толку!.. Я лучше тебя представляю,  что  сейчас  делается в колхозе.

—   Дети — они завсегда считают, что живут умнее отца с матерью,— угрюмо отозвался Корней.— Тебе хочется, чтобы я по-твоему и жил и думал, а мне покуда своего ума хватает. А ты вот — не бери только в обиду — пока чужим живешь!.. И по мне, твоя жизнь как бумажка чистая — что хочешь, то и малюй на ней.

—   Нечего сказать, хорошего мнения ты о своей родной дочери. —У Ксении задрожали губы.— Выходит, по-твоему, у меня нет собственного мнения? Спасибо на добром слове, утешил!..

Корней остановился, вздохнул, тронул дочь за рукав и, глядя в ее влажные, гневно-красивые глаза, сказал с грустным укором:

—   Выбросила бы ты разную дурь из головы да, как вон зять советует, выходила бы поскорее замуж, а?

Это было так неожиданно, что вначале Ксения подумала, не ослышалась ли, но, увидев на губах отца доверительную, полную скрытого лукавства улыбку, растерялась.

—   Вроде хороший человек тебе в мужья набивается... Я об Иннокентии Павловиче говорю,— не давая ей опомниться, продолжал Корней.— В каждом своем письме приветы от него передаешь, по всему видать, мужик уважительный, не попрыгун какой, в годах... Чего ты его, как

телка  на привязи,  держишь?   Иль не надоело  бобылкоя жиить?

—   Живу одна, зато никто надо мной не стоит,— глядя себе под ноги на чавкающую под резиновыми ботами жирную грязь, тихо ответила Ксения.— Никому отчетов не дню, ничьи прихоти не исполняю. Кому я в тягость?

—   Да себе в тягость, себе! — горячо и раз'досадованно подхватил отец.— Чего ты передо мной-то прячешься, гордость свою выставляешь? Разве я не вижу — без радости ты живешь, скучно, как вон тот верстовой столб в поле: хоть и при большой дороге стоит, а пусто кругом... Ах, Ксюша, да разве мы с матерью не добра тебе желаем!.. Он что у вас делает, в райкоме-то?

—   Ты про Иннокентия Павловича? Заведует отделом пропаганды и агитации...

—   А как работник он из себя? Ничего? Ценный?

—   С ним считаются, уважают его...

—   Может, водку хлебает без меры?

Да ты что, отец? Его бы и дня не держали в рай-коме!

Тогда чего же ты такого самостоятельного человека от себя отпугиваешь? — Корней передохнул и вдруг, словно пораженный внезапной догадкой, спросил с недоумением и горечью: — Или ты все еще того вояку забыть не можешь, что закружил тебе голову, когда ты зеленой девчонкой была? Я б не только думать о нем перестал, а из памяти вон вытравил, паршивца!..