Войди в каждый дом (книга 1)

—  Завидует, больше ничего! Тятя, он сильный, богатый, а богатых и сильных не любят те, кто сам не стал богатым. Вот и этот тоже — голяком живет, а задается чего-то... Так ему и надо — бог его наказал!..

Костя удивился дрожащему от злобы голосу девочки, посмотрел на нее и, отвернувшись, вошел во двор.

Увидав у крыльца террасы «отца, Аниска бросилась к нему.

—  Вот, не взял! — крикнула она и заплакала. Игнат Савельевич помрачнел, поднял мокрое от слез

лицо дочери, стал вытирать ладонями.

—  А ты чего ревешь, глупая? Ведь не обидел он тебя? Скажи на милость, гордый какой! Да с гордости новую избу не срубишь! Еще пожалеет, да поздно будет...

Он не договорил. Распахнув калитку, во двор входили какие-то люди, впереди — вчерашний высокий, светловолосый мужик в солдатской шинели внакидку.

От будки, лязгая цепью, метнулась собака, но Игнат Савельевич перехватил ее на пути, привязал, потом вернулся к крыльцу, сторожко оглядывая пришедших.

— Проходите в дом, гражданин Пробатов,— сказал он,— гостями будете...

—  Некогда гостить. Мы к тебе с делом — можем и тут переговорить...

—  Ну, смотрите, воля ваша! — Игнат Савельевич через силу улыбнулся,— А мы гостям завсегда рады. Какое же дело?

—  Дело наше простое,— сказал Пробатов.—Тебе известно, что собрание постановило отобрать у тебя мельницу и передать ее на пользу трудовому народу?

—  А я кто ж, по-вашему, буду? У меня что, руки белые, буржуйские? Мозолей на них нету?

Перед ним возник, размахивая парусиновым портфелем, коротконогий лупоглазый мужик.

—  Ты, Игнат Савельевич, по всей форме на кулака выходишь. К середняку тебя не прилепишь, а к бедняку и вовсе. Верно, Иван?

Он замигал мучнистыми ресницами и, словно испугавшись собственной дерзости, спрятался за спины других.

—  А как ты про кулаков понимаешь? — щурясь, допытывался Игнат Савельевич.

—  Про то всем известно,— выскочил тот же мужик и заморгал ресницами.— Животины полон двор, как у тебя, мельница на два постава, жнейка, в амбарах пшеница с позапрошлого года лежит. На него, значится, другие хребтину гнут, а он зажал снос богатство в кулак и пьет чай с сахаром!

Все засмеялись, ухмыльнулся и Игнат Савельевич.

—  Чужое будешь считать —своего век не наживешь. У меня сыновья хрип гнут, и сам я сна в глаза не вижу — день и ночь на ногах. Только на время брал людей со стороны, для подмоги — уж'так заведено. Вот и выходит, кулак — это тот, кто, наработавшись, на кулаке спит, боли не чует. Середняк — это тот, у которого спереди сума и сзади сума, а сам он посередке болтается. А бедняк — это тот, который работать не любит, а любит портфелю в руках таскать!

—  Ну, ты нас побасенками не корми, мы тебя не первый год знаем! — сдвинув брови, сказал Пробатов.—Где ключи от мельницы?

—  Там у меня сын с невесткой.

—  Пойдешь с нами, сдашь все в целости и сохранности. И вот еще что — свезешь сорок пудов зерна.

Игнат Савельевич выпрямился, глаза его сузились.

—  Я не дойная корова — меня доить нечего. Сколько было — все зимой свез. Совесть надо ж знать!

—  Ты про совесть-то помолчи, не у тебя нам ее занимать. Не свезешь — сами возьмем. Уж тогда тряхнем так, что и ста пудами не разделаешься.

—  Берите, ваша власть! —хрипло выдохнул Игнат Савельевич.—Может, заодно уж исподнюю рубаху снять?

Он рванул ворот рубахи так, что отлетели пуговицы.

—  Надо будет нищету одеть — так и рубахи лишние заберем. Люди задарма на тебя работали, ты не одну с них рубаху спустил. Пришла пора возвращать...

Игнат Савельевич опустился на ступеньки крыльца и молчал.

—  Погляжу по сусекам, сколько подмету — свезу,— сказал он.

Ночью Костя проснулся от шума в сенях. Соскользнув с полатей, он пробрался на террасу и увидел копошившиеся возле предамбарья фигуры. Там были, кажется, все, даже Костина мать. Заслышав, что кто-то идет к террасе, Костя на цыпочках вернулся в дом, залез на полати.

В дом вошли отчим и мать.

—  Может, тебе от страха показалось? — приглушенно спросил Игнат Савельевич.

—  Да нет, вроде кто-то ходил...

По голосу матери Костя понял, что она дрожит. Игнат Савельевич, тяжело дыша, поднялся на лежанку, чиркнул спичку.

Костя притворился спящим, тихо засопел. Отчим постоял, спичка догорела, и он спустился вниз.

—  Спит,— тихо сказал он.— А ты больно нужлива — с тобой, гляди, родимец забьет... Если б кто и вздумал следить, рази б стал ждать? Мигом ворота бы выломали!

Голос матери немного размяк — видно, боязнь ее прошла, и она улыбалась.

—  А ты у меня вон какой. Неужто тебе не страшно? Отчим вздохнул, помолчал, видимо, ему было приятно восхищение жены.

—  Голову терять — это последнее дело... Я уж думал, отвязались они от меня, а они, похоже, только присасываются!.. И видно, досыта не скоро накормишь — сыпь как в прорву, и все мало... Моя б власть, я б их быстро накормил, за один раз... Там все уже, что ли?

—  Притоптать только, и хоть с ищейкой приходи — нюх отшибет.