Войди в каждый дом

Он вдруг тихо опустился перед ней на колени, плача, начал целовать ее пахнущие молоком руки, и она стояла, чуть запрокинув бледное лицо, и глаза ее тоже были полны слез. Она не отнимала от него свои руки, шептала дрожащим от волнения голосом:

— Встань, Степа… Родной мой!.. Ребята могут прибежать…

— Ну и что? Пусть видят, какая у них мать! — бормотал он, ловя подол ее платья, зарываясь головой в ее колени. — Если бы я сейчас умер, мне бы не было страшно! Разве есть другой такой счастливый человек на земле?

— А я? — спросила Авдотья.

Спустя полчаса они спустились по овражку к речке, перебрались на другой ее берег, пошли скошенной луговиной к синевшей вдали старице. Пахло сохнущим сеном, земляникой, шелестела под ногами жесткая стерня, плыл в вышине, делая размашистые круги, коршун, всплескивала в ближнем озерке рыба.

В тени развесистого куста, на желтом песочке они бросили полотенца и стали раздеваться. Степан, оставшийся в одних трусах, вдруг увидел, что Авдотья, сняв платье, сидит в рубашке, поджав колени.

— Ты что? — спросил он.

— Отвыкла я… — созналась она и вся вспыхнула огнем.

— Вот чудная! — Степан рассмеялся, подбежал к ней, поднял ее на ноги. — Давай помогу…

— Нет! Нет! Ты иди, я сама…

Чтобы не смущать ее, он бросился в воду, и она раздалась под его сильным телом. Авдотья вошла следом, окунулась, прикрывая руками грудь.

— Это ранило тебя сюда? — Она коснулась пальцем розового шрама на его плече.

— Нет. — Он помолчал. — Это в лагере… Как я тогда не подох — не понимаю, всякую падаль собирали и ели, лягушек живыми жрали, мышей… А как увидят, что ты несешь в барак что-то, сразу бить! Ну вот мне и досталось!..

— А это? — Она тронула другую синеватую отметину ниже лопатки: будто кто секанул топором.

— Осколком шарахнуло, когда в плен меня взяли… Истек весь кровью, не помню, как подобрали, а когда очнулся, вижу — не к своим попал…

— Бедный ты мой! — Она погладила его по голове, прижалась щекою к его горячему плечу. — И у нас тут жизнь нелегкая. — Авдотья из-под руки посмотрела на другой берег старицы, на стога сена, уходившие к лесу, на зеркально чистую воду, отражавшую белый пух облаков. — Один Аникей дышать не дает…

— А я легкой жизни не ищу и не хочу! Уж лучше с Аникеем драться и знать, за что ты дерешься, не быть сытым каждый день, чем жить на чужбине! Хуже тюрьмы всякой, хуже каторги! Живешь и не знаешь, зачем и кому нужна твоя жизнь…

Он разгладил ее брови, с капельками воды, провел рукой по заалевшей щеке и улыбнулся.

— Нам теперь с тобой ничто не боязно, верно? Поплывем к тому берегу?

— Поплывем…

В те годы, когда Аникея определили кладовщиком и вручили ему ключи от амбара, он и не помышлял о какой-то особой выгоде, работал на совесть, вел строгий учет всему, что принимал и отпускал. Впервые смутили его покой мешки — добротные, уемистые, пахнувшие льном. Степан Гневышев, бывший в ту пору председателем, закупил большую партию и наказал беречь их только под зерно. Аникей крепился долго и в конце концов не выдержал — незаметно подменил пять штук своими, подержанными, и с этого дня жил в постоянном страхе: а вдруг Степан начнет проверять, в сохранности ли тара? Аникей вовсю трепал краденые мешки, чтоб поскорее износились, но однажды, когда повез в них поросят на базар, натерпелся такого страху, что продал чуть не за бесценок свой визжащий товар. Все ему казалось, что кто-то подойдет и, ткнув в мешок пальцем, крикнет на весь базар: «Вор!» Через какие-нибудь полгода он брал со склада все, что ни бросалось в глаза, но к нему уже невозможно было придраться — каждая утечка оформлялась или числилась на ком-то другом. В колхоз наезжали разные уполномоченные, Аникей по запискам Шалымова выдавал им продукты, не обижая при этом ни себя, ни бухгалтера, расходы позже отражались в накладных, а записки он, как велено было, рвал.