Война

– Два месяца! А то и три, – поправил его Изя. – Но есть, конечно, сложности, – и Изя продолжил свой рассказ, как он планирует проветривать и когда планирует сажать новый урожай. А Ганс слушал, и если у него и было сейчас самое большое желание в жизни, так это сбросить военную форму и остаться тут у этого старого еврея, чтобы до конца изучить эти самые первые теплицы. Но тут я услышал свист и пыхтение паровоза, который, видимо, все-таки прибыл на станцию. И я потянул Ганса:

– Пойдем, нам пора уже, а то отстанем от состава, – сказал я, опасаясь, что мои слова не возымеют действия, но Ганс очень быстро пришел в себя и сердечно поблагодарил Изю со словами:

– Ты, старик, хоть и еврей, но такой же умный и деятельный, как и наш Максим в нашем хозяйстве, я надеюсь, что тебя не убьют тут до конца войны и мы еще увидимся.

– Господин офицер, то, что я еврей, конечно, не делает мне чести в ваших глазах, но, по мне, так это большая ошибка, что нас считают врагами. Вы идите и возвращайтесь. Изя не станет делать секретов из своей работы и поделится всем, что сможет открыть, абсолютно бесплатно.

Мы побежали на станцию и успели на поезд, который тронулся как раз в тот момент, когда мы заскочили в тамбур. Все наши были уже в купе и, не став ждать нашего с Гансом прибытия, уже вовсю пировали. Ганс недовольно поморщился, когда увидел, что на импровизированном столике в купе был полный бардак и вакханалия.

– Ну вы хотя бы порезали, что ли, ну разве можно так по-варварски относиться к продуктам? Вы лишили себя самого понятия «еда» и выложили все как в корыто для свиней. Хотя и свиньям я лично выкладываю много лучше.

На столе действительно был бедлам, помидоры и огурцы лежали кучками, сало и колбаса порезаны были большими неровными ломтями. А главное место на столе занимала огромная бутылка с мутноватым содержимым.

– Ганс, дружище, не обращай ты внимание, садись хлопни стаканчик, расслабься, – ответил ему Ганс. Который уже, видимо, хлопнул больше, чем один стаканчик, и сейчас уже разница в званиях была для него далеко в прошлом. Ганс не стал его поправлять и возражать и, сев на скамейку, он сказал:

– Давай тогда мне налей побольше, чтобы я перестал смотреть на это безобразие, и Йежи тоже налей.

Я тоже сел на скамейку на место, которое освободили ребята, и мне в руки сразу был вручен граненый стакан, в котором больше чем наполовину была налита та самая мутная жидкость. Нюхнув из стакана, я непроизвольно сморщился от мерзкого запаха самогона, но делать было нечего – первый стакан я должен был выпить, дабы не вызвать подозрений у собутыльников. Традиции немцев в этом вопросе оказались удивительно похожи на наши, они так же, как и русские, терпеть не могли непьющих за столом пьющих. И пили немцы ничуть не лучше и красивей наших и абсолютно до того же состояния, когда национальная, а то и порой просто человеческая черта стирается начисто. Правда, была одна особенность, которая меня удивила: они очень много ели. Если русские в своих застольях больше закусывали, то немцы, скорей, заедали. Если немец взял помидор в руки, чтобы закусить им, он обязательно его съедал целиком. То же самое происходило с бутербродом или другой едой. Поэтому главным отличием немецкого стола к концу пьянки была его полная стерильность. А все остальное ничем не отличалось. Те же разговоры ни о чем и мысли по кругу. Я сейчас сидел за столом и в очередной раз наблюдал за процессом опьянения собутыльников со стороны. Это достаточно забавное открытие, когда я пил и пьянел вместе со всеми, мне всегда казалось, что мы так много и интересно разговариваем в момент употребления алкоголя. Теперь же, когда процесс опьянения стал для меня недоступным, я сделал открытие, что разговор выпивающих за столом прекращается после второй, ну максимум четвертой рюмки, а дальше начинается разговор по кругу. Происходит как бы зацикливание вокруг какой-то одной темы, и собеседники по сто раз повторяют одно и то же, думая, что они рассказывают что-то интересное. Вот и сейчас ребята, обращаясь ко мне, рассказывали мне историю про то самое орудие, из которого стреляла русская медсестра, которое они доблестно уничтожили. То плача, то смеясь, они ходили в своей истории вокруг этого оружия и каждый раз начиная с нуля:

– Там не окопы, там болото. Я, когда спрыгнул вниз, так с трудом удержался на ногах. Ну что это за окопы, одно болото, а не окопы. А они там сражались, не могут русские создать себе комфорт, вот то ли дело наши блиндажи, – рассказывал Геральд весь вечер. А Ганс вторил ему, но дополняя совсем другими красками:

– Орудие-то уже, Считай, уничтожено. Колеса пробиты, почти на боку. А все равно стреляли, до последнего стреляли. Хоть толку, конечно, и немного, но четверых моих ребят унесла она с собой. Представляешь, четверых ребят.

Август рассказывал, как его другу и земляку оторвало голову то ли в той же атаке с этим орудием, то ли в другое время. Он обращался то ли ко мне, то ли ко всем сидящим за столом разом.