Война и причиндалы дона Эммануэля

Заработав таким образом репутацию надежного человека, он несколько дней слонялся по окрестностям, пока не вышел к местечку на берегу Мулы, которое его вдохновило видением процветающего имения. Он тотчас же выстроил себе травяную хижину, как у индейцев, соорудил над ней крышу из пальмовых листьев и, к удивлению местных, зажил, как Диоген, трудясь, как Сизиф, разве что с лучшими результатами. Ко времени, когда стали разворачиваться описанные в нашем повествовании события, Эммануэль уже владел прохладной белой усадьбой, которую выстроил собственноручно, в Муле устроил запруду, крутившую генератор, держал трактор, имел несчетные гектары земли и тысячи бычков, которых оплакивал, отправляя на продажу. Отношения дона Эммануэля с крестьянами были столь же добрыми, сколь неважными – с богатыми белыми помещиками. С этими дружба не сложилась оттого, что Эммануэль говорил на испанском, которому обучался в борделе и на полях, а потому речь его оживлялась поразительно богатым и разнообразным запасом воистину красочной брани, и притом он произносил слова так, будто у него не было передних зубов, что объяснялось просто: у людей, учивших его языку, передние зубы нередко отсутствовали. Когда он наведывался в столицу, по спинам представителей изысканного общества пробегал холодок ужаса, ибо дон Эммануэль все больше превращался в виртуозного enfant terrible;[10]предметом его особой и нескрываемой гордости был тот факт, что официально он числится погибшим и умудрился удрать от матушки, которая оказалась настолько собственницей, что переехала в Соединенные Штаты, желая быть поближе к телу сына, однако не подозревая в своей гордыне, что Южная Америка существенно дальше, чем кажется при беглом взгляде на глобус, а сынок живехонек и успешно трахается.

Дон Эммануэль стал местной легендой из-за пристрастия к здоровому разложению, из-за того, что в друзья выбрал крестьян, и поскольку всячески заботился о нуждах общества. Он выстроил поселковую школу и нанял учителя Луиса обучать нечесаных ребятишек не только наукам, но и житейским премудростям; он платил на четверть больше любого хозяина во всем округе и, изготавливая шлакоблоки в деревянной решетке, построил всем своим работникам по домику. В его «лендровере» шлюхи по четвергам ездили на проверки, он выступал третейским судьей в семейных спорах, не отказывался потрудиться бок о бок с работниками, и многие местные дамы подтвердили бы под присягой, что даже чистокровным неграм далеко до его похотливости и неутомимости. Неприемлемым считался лишь его отказ от курения – причуда, воспринимавшаяся как нечто антиобщественное в стране, где у всех крестьян поголовно, у мужчин, женщин и детей, во рту вечно торчала большая сигара, где сигареты курили одни изнеженные богачи, а трубками дымили только французские инженеры и английские альпинисты. Эти сигары, а равно кофе – бесспорно, наипревосходнейшие на свете; лучший товар оставлялся для себя, а на экспорт шли отбросы – пусть мировые знатоки хвалят. Стоит разок выкурить такую сигару вечерком в гамаке перед домом, попивая крепкий черный кофе из полулитровой кружки, и все – хочешь не хочешь, ты до конца жизни приговорен к ностальгии.

Явившись с новостями о пагубном замысле донны Констанцы, Серхио с приятелями увидели, что дон Эммануэль голышом стирает одежду в реке и распевает весьма похабную песенку на мотив национального гимна – мелодию столь напыщенную и непримечательную, что порой даже власть предержащие не узнавали ее и не вставали в знак уважения.

Увидев четырех гостей, дон Эммануэль встал и побрел навстречу, выкрикивая приветствия и дружеские подначки. Серхио, не очень хорошо знакомый с доном Эммануэлем, изумился, когда тот вдруг остановился, приподнял ногу, точно пес, громко пустил ветры и сказал:

– Шляпу-то надень, приятель, а то ведь отолью в нее. Чего не выношу, так это уважения.

Серхио торопливо нахлобучил сомбреро, а Мисаэль заметил:

– Ваш елдак, дон Эммануэль, день ото дня все длиннее, и, вижу, на нем прибавилось боевых шрамов! Говорят, вы его у осла позаимствовали?

– Наоборот, я его одалживаю ослу, – ответил дон Эммануэль. – У здешних бабешек такие шмульки, что, клянусь Непорочной Девой, просто засасывают и хрен вытягивают. Вот помру, так мне два гроба потребуется.

– А вы мне его в завещании отпишите, – предложил Хосе. – Я высушу и сделаю бич для быков.

– Ладно врать-то, небось, для женушки своей прибережешь!

– Да его баба сама такую штуковину захватит и не отдаст! – воскликнул Мисаэль.

– Ой, ради бога! Может, тогда оставит меня в покое, – ответил Хосе.

Обмен безобидными любезностями такого сорта продолжался довольно долго; затем гордый и величавый, а потому до сих пор молчавший Хекторо поведал дону Эммануэлю о проекте донны Констанцы. Ответ был такой:

– Клянусь богом, я этого не допущу или до конца жизни буду ублажать одних свиней! Пошли, покажу вам, как можно коз приручать.