Вокруг дуэли

Возможно, и императрица говорит об этом анонимном письме, когда пишет Бобринской: «Я знаю теперь все анонимное письмо, подлое и вместе с тем отчасти верное», однако можно предположить, что разговор с Бархатом был шире, Александру Федоровну интересовали иные подробности, не для того же явился во дворец Бархат, чтобы ему сообщать о малоинтересном анонимном письме. Конечно же, «наикраснейший» явился во дворец со своими новостями, столь желанными императрице.

Кроме того, нет оснований предполагать, что анонимное письмо от 1 февраля имело какое-то новое содержание, несло неизвестную ранее информацию о дуэли. Если же его смысл был только в требовании изгнать из России Геккерна, а Дантеса строго наказать за убийство, то об этом уже всюду говорилось, и не анонимно.

Куда сильнее была реакция всего Петербурга на стихотворение М. Ю. Лермонтова «Смерть поэта». Первые пятьдесят шесть строк, широко известные к тому же 1 февраля, были встречены Николаем I и Бенкендорфом вполне спокойно, — раздражение наступило только через две недели, когда появились прибавленные шестнадцать гневных строк.

Нет, не случайно вызывался Бархат покровительницей — информация «из первых рук» была очень необходима.

Правнук Ж. Дантеса — Клод де Геккерн, характеризуя собственный архив, сохранившийся в Сульце и в Париже, так писал мне:

«Жорж был дружен с кавалергардами. У меня есть письма от них и от самого Трубецкого, который оказался злобным стервецом и завидовал успеху моего прадеда, и даже написал о нем оскорбительное суждение…»

Судьба Пушкина занимала Трубецкого всю жизнь. Отголоски россказней «наикраснейшего», «красного в высшей степени» возникали неоднократно.

В октябре 1836 года высшее петербургское общество начинало съезжаться с дач.

16 октября вернулись Барятинские, ближайшие друзья Трубецкого и Дантеса.

Юная княжна Барятинская, которой неуклюжий Трубецкой в январе 1837 года наступил на «китайскую ножку», в эти дни недомогала.

«Я лежала в первые дни после нашего приезда, — записала она в дневнике 23 октября, — все приходили в мою комнату. Было уже несколько молодых людей, приходивших утром, а мы всего неделя как здесь… Лили Толстой[35] рассказывал, что госпожа Соловово[36] спросила его: „Ну как, устраивается ли свадьба Вашей кузины?“ Лили изумленно спросил: „С кем?“ — „С Геккерном“. Вот мысль, никогда не приходившая мне в голову, так как я чувствовала бы себя несчастнейшим существом, если бы должна была выйти за него замуж. Он меня забавляет, вот и все. Она говорит: „Но теперь поздно, он был бы в отчаянии, если бы ему отказали“. Я знаю, что это не так, так как я ему ничуть не подхожу. <…> И maman узнала через Тр[убецкого], что его отвергла госпожа Пушкина. Может, потому он и хочет жениться. С досады! Я поблагодарю его, если он осмелится мне это предложить».

Трубецкой всюду. Он добывает, а то и создает новости, понимая, что именно такого рода коммеражи особенно интересны Александре Федоровне. Пушкин и его жена — мишени Трубецкого; незащищенность поэта веселит и притягивает князя и его друзей.

Запись Марии Барятинской — документ удивительный! — сделана за неделю до получения анонимного письма.

23 ноября, через месяц, императрица написала Бобринской:

«Со вчерашнего дня для меня все стало ясно с женитьбой Дантеса, но это секрет».

Известно, что царь принимал Пушкина 23 ноября после четырех часов пополудни. Императрица говорит о дне вчерашнем, то есть о 22 ноября.

Не стану повторять хода рассуждений некоторых исследователей, они считают, что записка императрицы — отклик на разговор Жуковского с государем. Правда, в камер-фурьерском журнале об этой встрече ничего не записано, но комментаторы допускают, что разговор мог быть неофициальным, в кулуарах.

Не следует буквально принимать уверения Александры Федоровны в том, что ей «со вчерашнего дня ясно…». Речь идет скорее всего об очередном слухе, о новой сплетне, идущей или от самого Дантеса, или от его ближайших друзей, и в первую очередь — от Александра Трубецкого.

Именно в эти дни высший свет наводнен такого рода слухами и сплетнями.

Записка императрицы от 23 ноября будто бы получает свое естественное продолжение в подробном письме Бобринской к мужу, написанном 25 ноября:

«Никогда еще, с тех пор как стоит свет, не подымалось такого шума, от которого содрогается воздух во всех петербургских гостиных. Геккерн-Дантес женится! Вот событие, которое поглощает всех и будоражит стоустную молву… Если ты будешь меня расспрашивать, я тебе отвечу, что ничем другим я вот уже целую неделю не занимаюсь, и чем больше мне рассказывают об этой непостижимой истории, тем меньше я что-либо в ней понимаю. Это какая-то тайна любви, героического самопожертвования, это Жюль Жанен, это Бальзак, это Виктор Гюго… Это возвышенно и смехотворно».

«Возвышенно» — это Дантес с его «героическим самопожертвованием».

«Смехотворно»?..

29 декабря Софья Карамзина пишет брату о «непрестанной комедии», за которой они с интересом и удовольствием наблюдают: