Вокруг света по меридиану

Однажды между нами все же возник долгий спор. Чарли заявил, что у меня вообще негативный взгляд на жизнь. Я упорно отрицал это. Тогда он сказал, что я очень неискренен. Парировать такой удар оказалось сложнее, так как однажды он слышал, как моя мать и Джинни обвиняли меня в этом грехе. Я контратаковал, сказав, что нет ничего удивительного в том, что он так агрессивен, после того как я не согласился с ним по поводу расположения палаток. Пожалуй, это был самый опасный разговор между нами; осознав это, уже через несколько минут мы спокойно обсуждали достоинства снежного бордюра вокруг основания палатки.

За время арктического путешествия между нами не возникало безобразных сцен и не было гнетущей атмосферы. В 1977 году дела обстояли не так безоблачно, однако мы стали старше и мудрее, как совы. Может быть, мы настолько хорошо изучили стрессовые состояния друг друга, что отлично знали, в какой момент нужно свернуть в сторону.

Крис Бонингтон [48] писал о путешествиях, которые были значительно короче нашего:

Число конфронтации в горах, если вырвать их из контекста экспедиции, оказывается невероятно ничтожным, и тем не менее такие ситуации легко выходят из-под контроля и подрывают моральное состояние участников. С другой стороны, я уверен, что легкое ворчание и выражение неудовольствия вслух все же помогают снять напряжение.

Чарли так сказал о самом себе:

Либо я нравлюсь людям, либо нет. Я могу быть очень резким, но в душе я весьма застенчив, хотя никто не верит в это. Мне же люди тоже либо нравятся, либо нет, что ужасно само по себе. Я пытался перешагнуть через это. Не терплю людей, которые любят выпячиваться или держат вас на расстоянии. Существуют пределы, в которых я могу снести это. Но если кому-то плохо, я спокойно выслушаю, потому что умею слушать других.

Палатки были так загромождены, что мы не могли стоять там во весь рост. Так называемые полы, выровненные ледорубами, были в буграх, к тому же сам лед все больше насыщался влагой, и мы просто валялись на спальных мешках, чтобы спастись от сырости и холода. Я пристроил свой мешок выше уровня талой воды на ящики с рационами и подкладывал деревянную доску, чтобы облегчить свою ненадежную спину.

Большую часть времени нас окутывал густой туман, и у Карла не было никакой возможности посадить самолет на наше поле, хотя лед в середине мая был еще достаточно прочным. Но в одно прекрасное утро с удивительно чистого неба засияло солнце, и мы стали загорать у своих палаток. Карл прилетел вместе с Брином Кемпбеллом, который часа два занимался фотосъемками.

17 мая Джинни сообщила, что «Бенджи Би» наглухо застрял во фьорде Лонгьира из-за перемены ветра. Этот же ревущий южный ветер отшвырнул нас обратно на север, к полюсу, вызвал новое взламывание льда и вторую большую трещину на нашем поле, которая теперь разделила его на две равные части. К концу месяца мы все еще выбивались из расписания.

Каждый день я обходил поле по периметру. Следов медведей не было, поэтому я брал с собой только пистолет. Несмотря на то что уже через несколько метров палатки пропадали из виду, я не мог заблудиться, потому что всегда мог вернуться по собственным следам и, в конце концов, поле теперь окружила вода; местами разводья достигали ширины сорока метров, а их берега окаймляли отвесно задранные ледяные плиты.

Каждую ночь Чарли готовил великолепный ужин, который он приносил ко мне в палатку. Там было достаточно места для двоих. 1 июня он выдрал из моей шевелюры три седых волоса. «Жалкий старикашка, — сказал он, — скоро дашь дуба!»

Я напомнил ему, что он на год старше меня и у него самого залысина, площадь которой увеличилась вдвое с той поры, как мы покинули Гринвич. Он заглянул в мой дневник и подсчитал, что наступил тысячный день экспедиции.

Казалось, мы пробыли на этом поле миллионы лет, но, как ни странно, мы не скучали. Любая беседа на самую простую тему, казалось, длилась вечность. В тот вечер, насколько помню, мы минут пятнадцать обсуждали поведение некоторых типов людей в Гайд-парке.