Волчий паспорт

Вот и сейчас, хотя буфет уже давно было пора закрывать, жена начальника вальяжно полувплыла в кабинет с кокетливо воткнутым в торт ее шестимесячной завивки багряным георгином, выдранным из станционной клумбы, деликатно задержалась в дверях и спросила томно-романсовым голосом:

– Мужчины, может, еще водочки под омулька? Мне только-только проводник с иркутского скорого лагушок доставил. Рыбацкий засол. Во рту тает…

Напряженно банкующий начальник станции сделал страдальчески утихомиривающий жест, пытаясь усмирить ее гостеприимство. Жене даже не приходило в ее голову с этим клумбовым георгином, насколько плохи сейчас были дела ее мужа.

– А я с удовольствием, – воскликнул Александр Рудольфович. – Обожаю омуля… Как я без омуля буду жить в Москве! – И добавил, задержав взгляд с невольно обольщающей пристальностью на могучем бюсте: – И вообще без Сибири и ее людей!

– А как мы тут будем без вас, Александр Рудольфович, – вздохнула буфетчица всем бюстом.

– Как были, так и будем… – оборвал ее начальник станции. – Шла бы ты домой…

– Ну дайте я хоть на столе приберу… – не отрываясь глазами от геолога, явно не хотела уходить буфетчица.

– Мы уж как-нибудь сами… – ерзанул на стуле изнывающий от ее незваного появления начальник станции.

– Нет, я не уйду, если не послушаю хотя бы одно стихотворение Александра Рудольфовича… – Буфетчица упрямо скрестила на груди руки. Руки были красные от стирок и мытья посуды и большущие, но на такой необъятной груди показались маленькими. – А то Александр Рудольфович сразу уедут от нас, как только ребенок родится, и от кого я тогда стихи услышу в нашей-то глухомани… Ну, Александр Рудольфович, хоть что-нибудь малюсенькое, а вообще-то, лучше, если подлиннее.

– Не смею отказать, – галантно сказал геолог, заглянув в свою карту, но отложив ее.

Мы с вами такие чужие,А было когда-то – и насСмертельные бури кружили,Но кто-то нас подленько спас.Спасение нас унижало,Рискованность раздавив,

А выплеск мятежности жалок,Как ветра ненужный порыв.Мы с вами, и дерзко и грубоВзглянувшие в бездну веков,Сожмем подозрительно губыНад лирикой чудаков.Неслышно скользя по поэмеХолодным мерцанием глаз,

Вы – знаю я – мерили время,Шагнувшее через нас.Стихами про жизнь не расскажешь,И это сказали мне выПод ветра удушливый кашельНа серых гранитах Невы.

– Как печально и красиво, – вздохнула буфетчица с глазами на мокром месте. – Но в одном несогласная я с вами, Александр Рудольфович. Ну чем еще можно рассказать про жизнь, если не стихами… А ведь когда-то и вы стихи писали, Виталий Севастьяныч, и даже мне посвятили одно… Да я ухожу, ухожу. – И дверь за ней закрылась неохотно и тоже печально.

– Игра, между прочим, продолжается… – на всякий случай напомнил начальник станции. – Александр Рудольфович, вы сейчас мысленно не на серых гранитах Невы?

– И там тоже… – с расстановкой сказал геолог. – Честно говоря, забыл, что у меня за карта. – И еще раз взглянул на карту, лежащую лицом вниз.

«Он и нас всех забудет, когда уедет…» – молча скрипнул зубами начальник станции.

– Ну, ваше слово…

– Да, право, не знаю, каким оно будет, это мое слово… – продолжая вглядываться в карту, но явно думая о чем-то другом, пробормотал геолог.

«Для него эти деньги – ничто, а для меня – все… И он так легко позволяет себе этого не понимать… Может быть, поэтому он и выигрывает? Такой гений, как Достоевский, проигрывал в карты, наверно, потому, что смертельно хотел выиграть, и это ослабляло даже его великий ум… Не надо ничего смертельно хотеть – это плохо кончается…» – И начальник станции постучал костяшками пальцев по столу. – Так что, Александр Рудольфович, по банку, а?

– Ну, если вам так угодно… – И геолог неторопливо и даже нарочито лениво – как раздраженно показалось начальнику станции – взял вторую карту.

Начальник станции оледенел в ожидании, а геолог, словно дразня его, совсем без восторга, а как бы нехотя, открыл обе карты:

– Насколько я понимаю, два туза – это двадцать одно. Уж извините, Виталий Севастьяныч. Может, кончим игру? А то мне сегодня везет до неприличия…