Волчий паспорт

— Евгений Александрович, мы уважаем вас как поэта. Но Михаил Александрович у нас в стране один, и мы не хотим, чтобы его кто-то впутывал в ваши московские дела. Надеюсь, вы поймете нас правильно…

Из гигантского, не по росту станице Вешенской, аэродрома, специально построенного в честь недавнего прилета Хрущева в гости к живому классику, маленький пыльный автобус довез меня до парома. На другом берегу открылся пейзаж самой знаменитой казачьей станицы мира. Прямо перед нами возвышалось огромное белое здание с колоннами, окруженное сплошным забором: что-то вроде дворянского имения из бондарчуковского фильма «Война и мир».

— Это что, ваш Дом культуры? — спросил я пожилую казачку.

— Вы, видно, иногородний, — усмехнулась она. — Это барина нашего дом.

Я был потрясен тем, что именно так одностаничница назвала Шолохова. Мне казалось, что он для местных людей должен быть чем-то вроде святого. И вдруг барин. Да еще усмешка такая недобрая. Зависть, что ли? Но, подойдя к дому Шолохова, я понял эту усмешку. Возле глухих высоких ворот стояла самая настоящая милицейская будка, а в ней был самый настоящий милиционер! Это в своей-то родной станице! Милиционер, скучающе зевая, поинтересовался моей фамилией. Но это был не конец пропуска-тельной процедуры. Милиционер позвонил по внутреннему телефону, и ко мне из ворот вышел помощник Шолохова, как я потом узнал, бывший заведующий отделом обкома, получающий свою прежнюю зарплату из прежней партийной кассы за обслуживание классика. Но это был тоже не конец. Меня ввели во двор, и ко мне навстречу вышла жена Шолохова, но еще не он сам. Она провела меня в шолоховский кабинет. По пути мое внимание привлекла в прихожей голова оленя с красивыми печальными рогами.

Это трофей, — пояснила хозяйка дома. — В Крыму с Никитой Сергеичем охотились. Зайдите в кабинет Михаила Александровича, он скоро будет.

Я вошел в светлый просторный кабинет и опустился в мягкое кресло напротив письменного стола. Стол был завален грудой писем, в большинстве иностранных. Внимательно приглядевшись, как все тот же чеховский «злой мальчик», я заметил, что пара штемпелей на письмах была двух-трехгодичной давности, хотя письма были разбросаны так художественно, как будто их только что получили.

Шолохов возник в кабинете неслышно, почти крадучись, мягкой походкой рыси. Я его видел раньше только на фотографиях или очень издали на трибуне и поразился тому, какого он маленького роста, поспешив на всякий случай сесть. Я ожидал его увидеть в казачьем бешмете, в галифе, в сапогах, и — ничего подобного. Он был в явно заграничном, шведском свитере яркого современного дизайна. О себе он говорил исключительно в третьем лице.

— Хорошо, что приехал. Михал Александрович давно за тобой следит. Ты у нас талантище. Бывает, конечно, тебя заносит. Ну, да это дело молодое. Что, брат, заели тебя наши гужееды за «Бабий Яр»? Михал Александрович все знает. Ты не беспокойся — Михал Александрович сам черносотенцев не любит. Михал Александрович на фронте с одним евреем-политработником подружился, а один генерал возьми да и сказани: «Чего ж это, мол, вы, можно сказать, русский классик, с такими дружбу водите?» Ну, Михал Александрович тогда врезал этому генералу, ох как врезал. Сильные ты написал стихи, нужные…

Тут я воспрял духом. Мне уже чуть ли не виделась статья Шолохова в «Правде» против антисемитизма, выступление Шолохова на съезде партии в защиту моего «Бабьего Яра»…

И вдруг Шолохов перегнулся ко мне через стол и, понизив голос, быстро, с одобряющей и одновременно опекающе журящей деловитостью спросил:

— То, что ты написал «Бабий Яр», — это, конечно, похвально. А вот зачем напечатал? — И засверлил меня глазами-буравчиками.

Среди поддельных русских языков твой неподделен, Юра Казаков.

С Юрием Казаковым в Вологде. 1963 г.

Я делаю себе карьеру тем, что не делаю ее!

С рабочими Братска. 1962 г.

Со второй женой — Галей. 1961 г.

Когда взошло твое лицо над жизнью скомканной моею, вначале понял я лишь то, как скудно все, что я имею.

Мы те, кто в дальнее уверовал, безденежные мастера.

Мы с вами из ребра Гомерова, мы из Рембрандтова ребра.

С художником Юрием Васильевым, надарившим мне этот портрет Пастернака.

Борт баркаса "Микешкин", 1966 г.

Когда я читал Стравинскому "Граждане, послушайте меня…", он сразу ухватил строчку "пальцами растерянно мудря”, которую не так просто было заметить…

1966 г.

"Говорю тебе чистую правду: всегда, с самого начала, мне казалось, что мы друзья со школьной скамьи…" Федерико Феллини, 1982 г.

Австралийская газета опубликовала этот снимок с ироническим названием "Мирное сосуществование".

Слева направо: английский писатель Энгус Уилсон, я и Анатолий Софронов. Аделаида, 1966 г.

Несвобода ли, свобода — где, — попробуй выяви!

Я — на сцене Лиссабона, запрещенный в Киеве. 1966 г.

Мы — такие-сякие, но живучий народ.

Тот, кто выжил в России, в Америке не пропадет.

В США н 1966 году.

На кладбише китов

на снеговом погосте

стоят взамен крестов

их собственные кости.

Аляска 1966