Волчий паспорт

— Нет на тебе греха, брат, — ответил Назым. — Давай лучше выпьем водки. Мне, правда, врачи запретили, но с хорошим человеком немножко можно… А ты честный человек, брат. Как твои дети, жена? Я ее хорошо помню. Она сделала такие вкусные вареники с вишней, когда я был у вас дома… Кстати, ты знаешь, что «вишня» — это турецкое слово?

Никто из нас этого не знал.

4. Всемирный паспорт

Кажется, у каких-то высоких чиновников ООН такие паспорта существуют. Я ни одного такого паспорта не видел.

Но Назым принадлежал к тем людям, которые такой паспорт заслужили всей жизнью, а не по должности.

Власти его собственной страны когда-то делали все, чтобы о Назыме забыли.

Но у них это не получилось.

Когда я впервые приехал в Турцию в 1986 году, ни одна из его книг не была выставлена на стендах книжной ярмарки в Анкаре и ни один из турецких школьников и их учителей, которых я спрашивал, не слышали его имени. Но турецкий молодой поэт Изде-мир Инзе подарил мне его фотопортрет, который, как маленькая икона, висел у него дома. Я повесил этот портрет над моим письменным столом в Переделкино на выцветший деревянный колышек с надписью Б-13, обвитый колючей проволокой от колымского лагеря. Вот чем кончились иллюзии многих идеалистов той же породы, к которой принадлежал и Назым. Турецкой тюремной решеткой он был спасен от советской тюремной решетки, и если бы в начале тридцатых он не уехал на родину, то вряд ли бы прожил дальше тридцать седьмого года. За гранью этого года он был так же непредставим, как Мейерхольд, Маяковский.

Он был напоминанием о неосушествленности стольких революционных иллюзий, живым, неотразимо обаятельным анахронизмом романтики двадцатых годов и запоздалым трагическим свидетелем эпохи Великого Предательства Надежд.

Он вел себя в СССР не как иностранец — в отличие от многих наших трусливых соотечественников, смело высказывался по любым поводам, критиковал власти, защищал талантливых и преследуемых. Это надоело начальству. Его сатиру на советскую бюрократию — пьесу «А был ли Иван Иванович?» — в конце концов запретили. На него рычали, что не имеет права, как иностранец, соваться в наши внутренние дела. Но он считал, что в человечестве нет «внутренних дел», и был прав. Он вынужден был уехать в Польшу, а когда вернулся, добился-таки советского паспорта. Помню его творческий вечер, когда после официальных поздравлений с получением советского гражданства он поднял над головой советский паспорт и весело и гордо сказал, что теперь ни один Иван Иванович не сможет его упрекнуть в том, что он иностранец и не имеет права «соваться».

Его сердце, изнуренное тюрьмами, в конце концов не выдержало, подвело.

Однажды он, как обычно, пошел утром за московскими утренними газетами и, придя домой, умер, прижав их к сердцу, как будто всю нашу планету с ее страданиями и ее столькими надеждами — уже обманутыми или ещё надеющимися сбыться.

Такие люди, как Назым, не бывают иностранцами ни в какой стране. Их сердце становится всемирным паспортом.

Роль, которую сыграл Назым в истории, была ему предназначена. Только предназначенную роль можно сыграть гениально.

Печально, но твердо

Где-то в середине семидесятых Сахаров пригласил меня к себе на квартиру и предложил подписать коллективное письмо, требующее отмены смертной казни. Я тоже был за эту отмену, но в то время не особенно верил в действенность коллективных писем. Их авторов, так называемых «подписантов», затем начинали «таскать на ковер» по отдельности. Некоторые из них отрекались от своих подписей, говоря, что их ввели в заблуждение, каялись. Бюрократия не только карала — она и покупала, и раскалывала. Эпоха казней на плахах прошла — настало время тихого удушения в парадных. В «черные списки» попадали имена людей, выступавших не только прямо против правительства, но и просто с гуманными инициативами. Часть либеральной интеллигенции, корчась под прессом «культа безличности», вела себя по советской модификации галилеевского восклицания: «А все-таки она вертится!..», добавляя под давлением: «…но, конечно, только по указанию партии».

Я сказал Сахарову, что напишу собственное письмо с требованием об отмене смертной казни. Сахаров понял мои доводы и сказал, что это тоже было бы неплохо. Я добавил, что тем не менее не верю в положительный результат этих писем. Сахаров задумался и печально, но твердо сказал: «Да, конечно, вы правы… В данной ситуации это, конечно, лишь жест… Но сейчас и гуманный жест важен… Даже если он безнадежен…»

Сахаров не переубеждал меня, но и его переубедить было невозможно. Он помолчал, видимо перебирая в памяти редкие оставшиеся имена известных интеллигентов, которые могли бы подписать это коллективное письмо, и спросил: «Вы близко знакомы с Любимовым. Может быть, он подпишет?»