Вольф Мессинг

Мы очень волновались, даже когда нам сказали, что операция прошла хорошо, так как неизвестно было, какой результат она даст. Когда же на наших глазах Ираида сделала самостоятельно несколько шагов, мы были счастливы. Пророчество Мессинга сбылось. В тот вечер мы с Мессингом сидели и разговаривали об Ираиде, которая пережила блокаду Ленинграда, похоронила мужа, страдала от дистрофии. В Москву она приехала физически и морально истощенной и поселилась у сестры.

Вскоре мы исчерпали темы для разговора, и я почувствовала, что мне пора уходить. Внезапно Вольф спросил:

— Ты не хочешь, чтобы я рассказал о себе?

— Но я все знаю от Аиды.

— Нет, не все. Одно дело — что говорит обо мне Аида, другое — что я сам говорю о себе.

— Я, правда, плохой рассказчик, — начал Мессинг. — Но когда-то надо попытаться поведать другим то, что хранится в этом сосуде.

Он улыбнулся и указал на лоб. Вольф и в самом деле был плохим рассказчиком. Он часто перескакивал с одного на другое и повторялся, мне приходилось концентрировать все внимание, чтобы улавливать суть. Я часто просила его повторить какие-то вещи. Но Вольф не злился и выполнял все мои просьбы.

Позднее он смог достаточно откровенно и подробно написать свои воспоминания.

Из воспоминаний Вольфа Мессинга

«Я родился в России, точнее, на территории Российской империи, в крохотном еврейском местечке Гора-Калевария близ Варшавы. Произошло это 10 сентября 1899 года, — так начал он свои воспоминания. — Трудно сейчас представить и описать жизнь такого местечка — однообразную, скудную, наполненную предрассудками и борьбой за кусок хлеба. Гораздо лучше меня это сделал в своих произведениях великий еврейский писатель Шолом-Алейхем. Этого удивительного человека, так великолепно знавшего жизнь и чаяния еврейской бедноты, я любил с раннего детства. С первой и, к сожалению, единственной нашей личной встречи. Тогда ему, уже прославленному писателю, остановившемуся проездом в наших местах, демонстрировали меня, девятилетнего мальчика, учившегося успешнее других. Помню его внимательный взгляд из-под очков, небольшую бородку и пышные усы. Помню, как он ласково потрепал меня по щеке и предсказал большую будущность.

Нет, это не было предвидением. Просто Шолом-Алейхем верил в неисчерпаемую талантливость народа и в каждом втором мальчике хотел видеть будущее светило. Эта вера отчетливо проявилась и в его книгах, проникнутых теплым отношением к простым людям. Вспомните хотя бы роман «Блуждающие звезды». Конечно, с его новеллами, романами и пьесами я познакомился значительно позднее. Но каждый раз, когда я открываю иные страницы его книг, меня охватывают впечатления раннего детства. Вот к этим волшебным страницам одного из самых любимых моих писателей я и отсылаю своего чита-/ теля, чтобы он представил жизнь еврейского местечка, в котором я появился на свет и прожил первые годы своей жизни».

От этих первых лет у Мессинга не так уж много осталось в памяти. Маленький деревянный домик, в котором жила его семья — отец, мать и четыре брата. Сад, в котором целыми днями возился с деревьями и кустами отец и который им не принадлежал. Но все же именно этот сад, арендуемый его отцом, был единственным источником их существования. Мессинг хорошо помнил пьянящий аромат яблок, собранных для продажи. Помнил лицо отца, ласковый взгляд матери, детские игры братьями. Жизнь сложилась потом нелегкой, ему, как и многим его современникам, довелось немало пережить, и превратности судьбы оказались такими, что от детства в памяти не осталось ничего, кроме отдельных разрозненных воспоминаний.

Отец, братья, все родственники погибли в Майданеке, в варшавском гетто. Мать умерла еще раньше от разрыва сердца. И у него не осталось даже фотокарточки от тех лет. Ни отца… ни матери… ни братьев…

Вся семья — тон этому задавали отец и мать — была очень набожной, фанатически религиозной. Все предписания религии исполнялись неукоснительно. Бог в представлениях его родителей был суровым, требовательным, не спускавшим ни малейших провинностей. Но честным и справедливым.

Отец не баловал детей нежностью. Вольф всю жизнь помнил ласковые руки матери и жесткую, беспощадную руку отца, который не стеснялся задать любому из них самую суровую трепку. Во всяком случае, к нему нельзя были прийти пожаловаться на обиду. За это он бил беспощадно, обиженный был для него вдвойне и втройне виноватым потому, что позволил себя обидеть. «Это была бесчеловечная мораль, — признался Мессинг, — рассчитанная на то, чтобы вырастить из нас зверят, способных выжить в жестком и беспощадном мире».