Вольф Мессинг. Взгляд сквозь время

Был конец сентября. За долгий военный год Москва заметно поблекла. Прежний ликующий свет уличных фонарей, заздравное, плакатное изобилие сменились настороженной, с сероватым отливом, тьмой, бесчисленными бумажными полосками, запечатавшими ранее сияющие заполночь окна. Давным-давно наступил комендантский час, на улицах было пусто, редкие патрули бродили вдоль стен Кремля и вверх по улице Горького.

Мессинг вспомнил Ханни.

Он поделился с ней опытом общения со страной мечты. Братанье с властью оказалось хорошим уроком, Мессинг накрепко усвоил его. Глядя в окно, он дал слово, что в будущем будет держаться подальше от всякого, кто возомнит себя отцом народов, благодетелем отдельно взятого наркомата, а также попечителем самого обнищавшего колхоза и совхоза. Для этого Мессингу следовало навсегда забыть о способности угадывать будущее – это стало ясно как день. Чтобы выжить, он должен был напрочь исключить из своего арсенала всякий намек на возможность предвиденья.

Внезапно завыла сирена, и строения вдоль Арбата и на Горького, погруженные в необъятную московскую мглу, внезапно съежились. Редкие фигуры на улицах поспешили в бомбоубежища. В дверь нервно постучали, женский голос предупредил: воздушная тревога, пожалуйста, поспешите. Спускайтесь вниз.

Вольф остался на посту – глупо, зная в общих чертах свое будущее, искать спасение в подвале.

Спустя несколько минут, когда в небо вонзились световые лучи и где-то на севере захлопали зенитки, оказалось, что не он один такой храбрый. Во тьме, подсвеченной разгоравшимся на севере столицы пожаром, прорезался вкуснейший табачный дымок. Он напомнил о незримой связи, когда-то соединявшей медиума с кремлевским балабосом.

«Герцеговина Флор» властно увлекла Мессинга в постреальное пространство. Он вновь, словно вернувшись в прошлое, узрел скудно освещенный кабинет с распахнутой в соседнюю комнату дверью. Там, за дверью, было непроницаемо черно, а здесь, в центре, явственно различалась настольная лампа, чей свет стекал на разложенную карту, испещренную неровными цветными кружками, овалами, прямоугольниками, треугольниками, квадратами и раскрашенными изогнутыми стрелами. Карта покрывала всю поверхность стола, а также письменный прибор, подстаканник с цветными карандашами, стопки папок и бумаг. Только пепельница стояла поверх этой разноцветной, с преобладанием желтого и слабо-коричневого, заповедной для непосвященных местности. Незримый окуляр подбавил резкость, и в полумраке в кресле за столом очертился посасывающий трубку усталый донельзя человек.

Вождь, наклонившись, время от времени осматривал карту. Надписи были перевернуты, Вольф с трудом угадывал их смысл, кроме тех, что были выделены крупным шрифтом. Прежде всего, «Сталинград», затем вдоль голубой, извилистой ленты – «Волга». Названия прочих населенных пунктов терялись под нагромождением условных знаков. Еще одна извилистая, но значительно более узкая голубая полоска делила территорию страны на две неравные части. На левой стороне господствовал синий цвет, на правой – красный. За кромку стола перегнулась нижняя часть склеенных картографичесих листов, на которых, если изогнуть взгляд, четко прослеживались подписи – Жуков, Василевский.

С очередной порцией дымка до Мессинга отчетливо докатилось:

«Хватит ли резервов? Если не хватит, беда. Тимошенко, (глупый ишак), под Харьковом имел (все, что могли дать), и не хватило!»

Балабос достал из ящика письменного стола еще одну карту и разложил ее поверх первой. Она была значительно более мелкого масштаба, и таинственная местность, изображенная на ней, была усыпана неровными кружками – местами сосредоточения стратегических резервов. Сталин принялся записывать цифры на чистом листке бумаги. Затем сравнил написанное с подсчетом потребных для операции сил, составленным Жуковым и Василевским, и протяжно, с неожиданно оглушительной хрипотцой, вздохнул. До Вольфа с легким дребезжанием донесся непонятный, напоминающий заклятье речитатив: «пять тека», «восемь знапов», «тридцать восемь эсде», «восемь иптапов»[77] – «мало!!!». На этот раз в речи хозяина кабинета не было даже намека на гневливые ругательства.

У Мессинга от сочувствия замерло сердце – неужели наш балабос дошел до такой степени усталости, что ему уже не хватает сил выражаться матерно?

Медиум не сумел уловить, каким образом и в какой момент вождь внезапно перевел поток сознания на кадровый вопрос. Дымок донес фамилии незнакомых людей, резкие оценки их деловых качеств – непонимание очень напрягало. Когда в дымке́ прорезалось запретное имя – «позорная сука Власов» – Мессинг буквально вздрогнул от страха.

Балабос несколько раз подряд крепко затянулся, затем выпустил обильную струю дыма. Ее хватило, чтобы перед взором Мессинга возникла картинка сорокового года. На этой картинке, к ужасу медиума, воспроизвелся он сам, робеющий и взволнованный, предупреждавший хозяина дачи, что не стал бы доверять «этому человеку на фотографии».