Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

Отправив письмо Акиму Мореву с требованием «продать МТС колхозу со всеми потрохами», отпустив нелестные словечки в адрес директора МТС, Иннокентий Жук вплотную занялся восстановлением Аннушкина сада, тем более что Шпагов из Мичуринска прислал телеграмму: «Всем. Всем. Все отлично. Выезжаю».

Иннокентий Жук приветствовал такое кричащее сообщение, но Иван Евдокимович, прочитав «Всем. Всем», поморщился.

— Экое отколол! Завихрился, что ли? — не доверяя Шпагову, произнес он и решил пока что не говорить жене о телеграмме: Анна все еще была нездорова.

Мария Кондратьевна, отстранив академика, приняла, кажется, все меры, и тропическая малярия как будто отпустила больную. Но вчера Анна сказала:

— На мир тошно смотреть: рухнуло все.

— Эх, ты-ы… шишига, — по-деревенски выразилась Мария Кондратьевна. — А мы-то недавно с Еленой завидовали тебе. «Рухнуло». Что рухнуло? Сад погиб? Зато дуб остался. В самом деле — дуб. — И закипела: — В прямом смысле дуб: все медикаменты отшвырнул, а еще академик.

Из глаз Анны скатились крупные слезы.

— Видите, ушел он от меня… покинул.

Мария Кондратьевна прикрикнула:

— Садом занялся! Все туда хлынули. Вяльцев что-то придумал. Что? Не знаю: в садоводстве не разбираюсь. Мое дело — тебя на ноги поставить. А ты не помогаешь: слюни распустила. Ну, поплачь — легче станет. Хочешь, давай вместе заревем. Только у меня слезы-то стали костяные. Елена — та еще может плакать: не окостенели пока слезы у нее. Но могут окостенеть. — Глянув в окно, Мария Кондратьевна сообщила: — Егор Васильевич… домогается к тебе. Под окном стоит. Пустить? Со всем выводком заявился.

Анна, оправив спутавшиеся волосы, слабым голосом произнесла:

— Егорушка! Входи…

Егор Пряхин направился в домик. За отцом потянулись сыновья, напоминающие собою медвежат около мирно настроенного медведя. Крупные, рыже-бурые, они смотрели искоса, казалось, спокойно, но в глазах у каждого то и дело вспыхивали огоньки: сломать бы что-нибудь, перекувырнуться бы, побороться бы, а то и подраться. Нет. Нельзя: отец ведет куда-то. Куда? К знатной Анне Петровне. Интересно уж очень.

Войдя в комнату, где пахло больницей, что весьма не любили ребята, старшенькие сникли, а младший, Степан (ну, этому везде море по колено!), подражая отцу, закинув левую руку на поясницу, правую протянул Анне и сказал:

— Хворать нельзя — это вред. Если все захворам, хозяйство развалится пополам. — Он в точности повторил отцовские слова, которые слышал сегодня утром.

— Мы-то еще ничего, а вот если ты, Степынька, захворашь, — в тон ему произнесла Анна не «захвораешь», а «захворать», — тогда беда: кому кашу-то убирать?

— Кашу! Ныне маманька — блины. И ты приходи. Вкусно. Ух! С маслом… подсолнышным. Знаешь что? Когда я большой вырасту — кружку масла подсолнышныва куплю и выпью. Пра!

Егор сидел в сторонке на стуле, который под ним покрякивал. Опустив огромные руки, чабан сдержанно посмеивался, глядя на сына, собираясь что-то сказать, но разговор между Степаном и Анной еще не закончился.

— И знашь-ка? — смело продолжал Степан. — Мария Кондратьевна замуш выходит.

— Это за кого же ты меня просватал? — появившись из соседней комнаты, спросила Мария Кондратьевна. — Вот порошками тебя накормлю, и будет тебе «замуш».

— Шама ешь, — произнес Степан и спрятался за отца, что-то шепча в его огромную ладонь.

И только тут Егор Пряхин громко рассмеялся:

— Видала, какой орел растет у меня, Анна Петровна? Обязательно министром будет… иностранных дел.

— Как не быть, — скрывая улыбку, согласилась Анна и вдруг опечаленно посмотрела в глаза чабана, и тот понял ее боль.

Подсев ближе, он взял ее слабую руку в свою огромную и задушевно произнес:

— Одна хворь поразила нас С тобой. Что ж? Избавиться надо, любовь народную принять… и других своей хворью не казнить. Вечор Ивана Евдокимовича видел: тень осталась от человека. А ведь какой был кряж: десятерым не одолеть. А ныне твоя хворь и его одолела… Нельзя так-то, Аннушка.

Сердце у Анны заныло. Да как же это она не подумала о нем, все о себе да о себе, а он — одна тень осталась.

— А ты айда-ка в сад. Там дела такие — ахнешь, и на душе отойдет, — предложил Егор.

Анна посмотрела на Марию Кондратьевну, та зло сказала:

— И этот медицину отвергает, как Степан порошки.

— Угу, — настойчиво буркнул Степан и снова что-то зашептал в большую ладонь отца.

— Лекарства разные бывают, Мария Кондратьевна, — ответил Егор Пряхин. — Одни для телес, другие — духовные.

— Это какие же духовные еще там?

— А, к примеру, красота трудовая… Вон Большой канал строим… или постановление колхозного Пленума… и весь народ духом воспарил. Так что вы Аннушку-то отпустите. Коней заложу и — в сад: там красота трудовая.

Не удивляйтесь: Егор, где это надо, тоже, как и Вяльцев, умел выражаться «изысканно».

2

Пара коней — буланый мерин и серая кобылица — на удивление конюхам жила в тесной лошадиной дружбе: куда один, туда и другой, один без другого даже корм не принимал. Эта пара коней, запряженных в тачанку, тронулась от домика Анны играючи, норовя друг друга укусить за шею, за передние ноги. Но Егор Пряхин прикрикнул на них: